Теплушки оказались набитыми до отказа. После ругательств и энергичных действий нам удалось, в конце концов, втиснуться в одну из них. Я примостился на краю скамьи налево от двери, а Сережа и капитан залезли под нижние нары, разместившись на холодном полу. Меня сильно интересовала компания, заполнявшая теплушку, и я внимательно, но незаметно начал ее рассматривать. Большинство было одето в солдатские шинели, часть в полушубках военного образца, сидело несколько штатских, по виду рабочих, а также 6–7 женщин. Испитые, с звериным выражением злобные физиономии, развязные и циничные манеры, за каждым словом матерщина – все это, даже на первый взгляд, ничего доброго не предвещало. К тому же многие были изрядно пьяны. Большинство устраивалось, раскладывало вещи, некоторые начали закусывать, чавкая на весь вагон и запивая еду водкой или вином. Общий разговор не клеился, интерес всех вертелся около вопроса – когда двинется поезд.
В это время, неожиданно, раздался энергичный стук в дверь, и в теплушку ввалились двое вооруженных до зубов пьяных красногвардейца, а два других остались у входа.
«Цивили, показывай документы и билеты», – прохрипел один из них, начав свой обход справа от двери. Еще до сих пор я отчетливо представляю себе этот момент и бесконечно тревожное чувство, тогда меня охватившее. Сосредоточенно наблюдая проверку документов, я заметил, что наличие солдатской шинели как будто бы освобождало от контроля, но все же уже трое штатских, один оказавшийся подозрительным солдат и две бабы были высажены и переданы конвою – «для обыска и раздевания, а если нужно, и для стенки», смеясь, пояснил контролер. Никто не протестовал. Все притихли. Гробовая тишина в вагоне нарушалась только выкриками: «давай… не надо… покажи… а ты чего прячешься, может, сволочь офицер… тебе не надо»… и т. п.
Приближалась моя очередь. Медленно текли страшные минуты. В жизни каждого бывают моменты, когда в короткий срок переживается несравненно больше, чем за долгие годы. Так было тогда со мной. Голова напряженно работала. Мысли переплетались, лихорадочно прыгая от одного представления к другому и отбрасывая один план за другим. Я напряженно искал выхода и не находил. Если я – штатский, как было по моему документу, пронеслось у меня в сознании, то я обязан иметь железнодорожный билет и отсутствие такового влекло за собой арест и, значит, обыск, а с последним обнаруживалось много меня компрометирующего; если же я военный, но без удостоверения, то при обыске у меня найдут штатское свидетельство и, следовательно, результат тот же.
Затаив дыхание и прислонив голову к стене, я притворился спящим и с томительным чувством ожидал этого грозного момента. Уже почувствовал на плече руку красногвардейца и над ухом раздался его голос: «Товарищ, проснись». В этот момент на всю теплушку послышался резкий голос Сережи: «Да что же ты, товарищ, не видишь, что это наш человек больной, а ты его будишь», и далее следовала сочная, отборная площадная брань. Все сразу обернулись и увидели высунувшуюся из-под нар всклокоченную голову до того времени не обнаруженного Сережи. Возможно, что его вид, уверенность и твердость голоса были причиной того, что даже красногвардейцы смутились, а может быть, им импонировала его многоэтажная брань. Но только один из них, как бы оправдываясь, сказал: «Да мы что, товарищ, мы только работники революции, это наша должность, да и кто раньше знал, что он – наш и болен».
Что касается меня, то я продолжал делать вид, что дремлю. Меня не разбудили, прошли мимо. Поверка кончилась. Красногвардейцы ушли, уведя с собой арестованных. Через несколько минут поезд тронулся.
И так, только благодаря удачному, своевременному вмешательству Сережи, я был спасен. Значит, нужно быть фаталистом и верить в судьбу, думал я.
Впечатление от контроля прошло скоро. Мало-помалу пассажиры разговорились, и через короткий срок в теплушке стоял шум, крик, смех и отборная ругань. То, что мне пришлось здесь услышать, скорее, могло быть кошмарным сном, чем живой действительностью.
Оказалось, многие из пассажиров были не только в качестве зрителей, но и принимали непосредственное, активное участие в самосуде, учиненном в слободе Михайловке над местной интеллигенцией, в том числе офицерами, помещиками и священником[9]. Все находились под свежим впечатлением виденного. Опьяненные, очевидно, не столько винными парами, сколько возбужденные запахом свежей крови, эти люди с неописуемым цинизмом делились потрясающими деталями только что совершенной бесчеловечной расправы. В каком-то садистическом экстазе, гордясь и хвастаясь совершенным деянием, они постепенно раскрывали весь ужас своего гнусного преступления, как бы еще раз переживали наслаждение, упиваясь воспоминаниями предсмертных мук их несчастных жертв.