– Вопреки тому документу, что он вам предъявлял? – спросил Антонио после короткой паузы.
– Не считаясь ни с чем и вопреки всему, что может нам препятствовать. На насилие – насилием! Таков закон этой земли.
Антонио снова задумался. Затем произнес:
– Мне нечего сказать вам, доктор. Вы знаете – по любой дороге я пойду за вами.
Но все же, уходя, он подумал: «Не нравится мне его настроение. Дай бог, чтобы оно прошло, как летний дождь».
В этот вечер вокруг стола вертелись, виляя хвостами, собаки, и ужин подавала Сантосу женщина, от которой пахло кухонной грязью. Он едва прикоснулся к стряпне Касильды и, не в силах оставаться в доме, где все вещи, еще недавно блиставшие чистотой, теперь были облеплены мухами и покрыты пылью, особенно заметной при свете лампы, вышел в галерею.
Помрачневшая саванна тихо лежала под покровом ночной мглы. Ни куатро, ни куплета, ни рассказов. Примолкшие пеоны вспоминали убитого в тотумском чапаррале товарища – доброго, задумчивого и замкнутого человека. И как это он оплошал! Вот уж на кого можно было положиться. Никогда, даже рискуя собственной жизнью, он не отказывал в помощи. Это был хороший, настоящий человек и в честном бою мог бы постоять за себя. А выходит, и после смерти за него еще не отомстили.
Думали они и о хозяине. Какие деньжищи он потерял! А ведь от этих денег зависело дело, с которым было связано столько надежд. И каким печальным и суровым – совсем другим человеком – вернулся он из округа.
Издали доносится резкий крик выпи, отсчитывающей часы, и Венансио прерывает всеобщее молчание:
– Пахароте и Мария Ньевес со своей упряжкой теперь уже далеко.
– На этой земле иначе нельзя, – говорит другой, оправдывая хозяина, вставшего на путь насилия. – Какова болезнь, таково и лечение. В льяносах человек должен уметь все, что умеют другие. И надо отказаться от разных там изгородей и прочих заграничных штучек, а гнать в свой загон любую скотину, начиная с сосунков, если она без клейма и пасется в твоих владениях.
– А то и в чужие наведываться, – добавляет третий, – и угонять любую живность, – коней ли, коров, – какая на глаза попадется. С его-то добром ведь так поступают, а отнять у вора не грех.
– Нет, я с этим не согласен, – вступает в разговор Антонио Сандоваль. – Доктор правильно говорит: огородись и расти свое на своей земле.
При этих словах Сантоса охватывает чувство, сходное с тем, какое вызвали в нем печальные отблески лампы на покинутых Мариселой вещах. Убеждения Антонио созданы тем Сантосом, который уже не существовал, – человеком, приехавшим из города с мыслью цивилизовать льяносы. Тот, прежний Сантос, уважал законные средства, – пусть даже они только расчищали путь таким действиям, как действия доньи Барбары, обворовывавшей его; тот был противником мести, чьим зовам так сопротивлялась его бдительная совесть, исполненная священного страха перед духовной катастрофой, к которой могла привести его природная порывистость. Да, он был противником мести, несмотря на риск самому стать жертвой насилия, царившего на этой земле.
Теперь Сантос Лусардо, слушавший с галереи разговор пеонов, думал и чувствовал, как тот, кто сказал: «В льяносах человек должен уметь все, что умеют другие».
Он уже показал, что способен на это: дома в Маканильяле не было, а Мондрагоны шли на суд за своп преступления. Теперь очередь мистера Дэнджера. Принимая во внимание, что пока это был час человека, а не принципов, и что пустыня предоставляла безграничные возможности самоуправству и насилию, человек мог заставить всех окружающих подчиниться своей воле. Одна схватка следует за другой, его власть день ото дня крепнет, и вот уже обширный край – в его руках, а когда он полностью покорится, новый хозяин займется цивилизацией.
Это было начало могущества просвещенного касика, правильно используемый час человека.
VI. Источник доброты
В течение трех дней Сантоса не было в имении, и все эти дни Марисела питала тайную надежду, что, вернувшись в Альтамиру и не застав ее там, он сразу же приедет за ней. Упорная в своем мрачном отчаянии, толкнувшем ее сбежать в лесное ранчо, она не желала признаться себе, что лелеяла такую надежду, но и не стремилась надолго обосноваться в своем прежнем доме. Она ограничивалась лишь самыми необходимыми хозяйственными хлопотами, словно поселилась временно, и все свободные часы просиживала на закраине колодца или бродила по пальмовой роще, неотрывно глядя в ту сторону, где могли показаться люди из Альтамиры.
Временами ее черная меланхолия рассеивалась, и она заливалась смехом, представляя себе, как рассердится Сантос, узнав, что она убежала; он, наверное, подумает, что она хотела подшутить над ним в отместку за тот суровый выговор, которым он заплатил за рожденное любовью стремление освободить его от злых чар доньи Барбары. Но стоило ей вспомнить отвратительную сцену встречи с матерью, как она снова становилась угрюмой и печальной.
Наконец она узнала, что Сантос вернулся домой. Прошло еще два дня, и огонек надежды, вспыхивавший по временам в ее сердце, погас совсем.
– Я знала, что он не придет сюда и не станет больше заниматься мною, – сказала она себе. – Теперь ясно, что все это действительно был сон.
Мистер Дэнджер, напротив, очень часто наведывался в ранчо. Не столь развязный, как прежде, сдерживаемый достоинством, с каким Марисела вела себя в его присутствии, он не осмеливался грубо приставать к ней, но с каждым разом все плотнее сжимал кольцо вокруг своей жертвы, снова ставшей доступной его когтям и еще более желанной; в его обычных глуповатых шутках все чаще сквозила бесцеремонность покупателя, уплатившего вперед за товар.
Минутами Марисела, охваченная отчаянием, испытывала болезненное удовольствие от мысли, что ей суждено попасть в руки этого человека; но тут же такая перспектива вызывала у нее ужас, и она начинала лихорадочно искать выход из создавшегося положения.
Однажды она заметила Хуана Примито; он не осмеливался приблизиться к ранчо из страха, что Марисела не простила ему затею с меркой. Она окликнула дурачка и дала ему поручение:
– Поди и скажи… ты знаешь кому, – сеньоре, как ты ее называешь. Скажи, что мы снова в Роще, но я хочу уехать отсюда. Пусть пришлет мне денег. Да не мелочи, я не милостыню прошу, а столько, чтобы нам с папой хватило на отъезд в Сан-Фернандо. Как ты ей скажешь? Повтори. Если будет что-нибудь не так, лучше не появляйся здесь.
Хуан Примито отправился, повторяя наказ, чтобы не забыть ни слова и в точности передать его адресату. В первый момент донья Барбара хотела промолчать или ответить на это требование какой-нибудь грубостью, но, поразмыслив, поняла, что отъезд Мариселы в Сан-Фернандо совпадает с ее собственными интересами, и, взяв в шкафу горсть золотых монет из денег, только что полученных в уплату за партию проданного скота, протянула их Хуану Примито:
– На, отнеси ей. Здесь не меньше трехсот песо. Пусть убирается вместе со своим отцом и сделает все, чтобы я больше не слышала о ней.
Задыхаясь от быстрого бега – на обратном пути он ни разу не остановился, – и от радости за успех, с которым было выполнено поручение, Хуан Примито вынул платок с завернутыми в него монетами и заговорил возбужденно:
– Нинья Марисела! Гляди скорей – золото! Триста песо прислала тебе сеньора. Проверь, точен ли счет.
– Положи там на стол, – проговорила Марисела.
Она чувствовала себя униженной: вот к какому средству пришлось ей прибегнуть, чтобы освободиться от мистера Дэнджера и отказаться от посылок с едой, которые присылал ей Антонио.
– Ты брезгуешь платком, нинья Марисела? Постой, сейчас деньги будут чистенькими. – И Хуан Примито бросился к роднику, чтобы вымыть монеты.
– Не мой, мне все равно противно дотрагиваться до них. Платок тут ни при чем.
– Ты зря сердишься, нинья Марисела, – возразил дурачок. – Золото есть золото. Какая разница, чье оно, лишь бы блестело. Триста песо! Да на такие деньжищи можно торговлю открыть. На той стороне Арауки, у Брамадорской переправы, продается лавка. Хочешь, я мигом слетаю туда, спрошу цену, – мол, нинья Марисела хочет купить? Это выгодное дело! Всяк, кто едет на ту сторону, заходит в лавку и уж без стопочки – это самое малое – не выходит. Купишь лавку – стану у тебя помощником, и жалованья мне не надо. Ну, дай пойду спрошу!