Пытке обвиненный подвергался не один раз, а три. Если в первой пытке он сознавался в том, в чем его обвиняли, его пытали еще раз: не виноват ли, дескать, в иных разбоях и грабежах. Если пытаемый оговаривал кого-либо в соучастии, оговоренного ставили с ним «с очей на очи», т. е. приводили на суд, ставили перед обвиняемым и спрашивали, знает ли он его, и при этом снова пытали, не снимет ли, дескать, оговора, не скажет ли, что он оговорил приведенного ложно. Все оговоренные привлекались к делу; это называлось привлечение «по языку». Оговоренного арестовали, и если оговоривший продолжал и на пытке утверждать, что говорит правду, начиналось дело и тоже с пыткой против оговоренного. Запрещено было только давать веру оговору обвиняемым тех, кто его представил на суд и захватил на месте преступления.
Пытке в Московском государстве подвергались лица всех чинов без исключения, кроме думных, которые не могли быть и наказываемы телесно. Если, напр., на обыске говорили, что такой-то помещик составил шайку разбойников из своих холопов и грабит вместе с ними, то хватали и помещика и его холопов, но прежде пытали холопов, а потом самого помещика.
Обвиненного в преступлении ожидала смертная казнь или кнут. Смертью казнили чрез повешение, обезглавливание, утопление, сажание на кол и т. п. Чаще всего употреблялось повешение, а другие виды казни употреблялись редко, разве за какие-нибудь необычайные преступления. За воровство и даже убийство, если это не был разбой, т. е. убийство, соединенное с грабежом, смертной казни подвергали редко; в большом ходу был кнут и батоги.
Иностранцы, наблюдавшие тогдашнюю русскую жизнь, ярко обрисовывают жестокость этих наказаний. Батоги были самым обыкновенным и употребительным наказанием, которому одинаково подвергались и простые и чиновные люди за важные и неважные нарушения закона. В Москве, по замечанию одного иностранца, редкий день проходил без того, чтобы кого-нибудь не били на площади батогами. Часто употреблялся и кнут, который иностранцы описывают, как самое жестокое и варварское наказание. По Уложению, вора, попавшегося в первый раз, после пытки били кнутом, резали прочь левое ухо, заключали в тюрьму на работу в кандалах на два года, а потом ссылали на жительство в украинные города. Попавшегося в воровстве второй раз тоже били кнутом, резали прочь правое ухо, сажали в тюрьму на работу на четыре года и потом ссылали на жительство в украинные города; за третье воровство присуждалась смертная казнь. На место казни преступника вывозили с зажженной восковой свечой, которую он держал в связанных руках.
Один иностранец так описывает виденное им в 1634 году в Москве наказание кнутом девятерых преступников, в числе которых была одна женщина, воровски продававших запрещенный тогда табак и водку; кнут был из воловьей жилы и имел на конце три хвоста, острые как бритва, из невыделанной лосиной кожи. Преступникам дали 25 ударов, преступнице – 16. При наказании на площади присутствовал подьячий с бумагой в руках, где означено было число ударов для каждого преступника; всякий раз как палач отсчитывал предписанное число, подьячий кричал: «Полно!» Затем преступников связали парами, продававшим табак повесили на шею по рожку с табаком, а продавцам водки – по склянке с этим напитком, и в таком виде повели всех по городу, и хотя некоторые из них еле стояли на ногах, их все-таки продолжали бить. Проведя с полмили по улицам, их повели опять на площадь, где происходила казнь, и тут отпустили.
Иностранцы, рассказывая о московском судопроизводстве, резко подчеркивают его грубость и жестокость. Мелкие служащие суда, подьячие, доводчики и пристава обращались очень жестоко с подсудимыми. Иногда человека, обвиняемого в каком-нибудь грошовом деле, если он не мог представить поручителей, хватали, заковывали в цепи и сажали в тюрьму, где он должен был сидеть иногда очень долго, пока дело его не назначалось к слушанию. Такой обвиняемый, быть может, несправедливо, находился, однако, всецело в распоряжении тюремщика-доводчика или пристава и должен был много терпеть от его произвола и вымогательств. Ходатаев и поверенных никаких на суде не допускалось, и каждый сам должен был, как умел, излагать свое дело и защищаться.