Я начал искать работу. Каждый день брал «Нью-Йорк Таймс» и «Виллиджвойс» в греческую закусочную на Второй авеню. Прочитывал рекламные объявления и потом рассылал резюме и письма. Я пользовался старой пишущей машинкой Генри. Буквы получались немножко расплывчатыми, но это придавало моей корреспонденции старомодный вид, который мне нравился. Я также посетил огромное количество агентств по трудоустройству и проходил тесты на машинопись, всегда добиваясь ничтожно малого результата – в среднем двадцать восемь слов в минуту.
Я думал, что с каждым тестом моя скорость будет возрастать, но этого не случилось. Я быстро утратил мужество, но продолжал пытаться.
Генри впечатляло мое усердие. Он хотел помочь и как-то сказал:
– Я буду играть для тебя по утрам военную музыку, чтобы держать в нужном состоянии ума.
У него было много записей, включая и марши, но он ни – когда не просыпался достаточно рано, чтобы ставить их для меня. Он спал до одиннадцати или до полудня и ложился около полуночи. Говорил, что ему для сна, как и Кэтрин Хепберн, нужно от двенадцати до четырнадцати часов.
Хотя Генри и предложил по вечерам читать «Винни-Пуха» и Рабле, делать этого мы не стали. Как и военная музыка по утрам, чтение входило в перечень регламентации, необходимых, по мнению Генри, для моего самосовершенствования или для нашего общего самосовершенствования, но они никогда не продвигались дальше стадии предположений.
И тем не менее мы ввели некоторые усовершенствования. Несмотря на нашу джентльменскую внешность, мы жили словно два бомжа в одной лачуге: Генри держал бутылку у себя под кроватью для того, чтобы помочиться в середине ночи. Я прожил с ним около десяти дней, прежде чем он рассказал мне о бутылке, что его очень беспокоило. Я провел тот день, проваливая тесты на машинопись в агентствах по найму, и теперь сидел в унынии на кушетке Генри, уставясь в телевизор. К этому времени я уже немного расслабился и чувствовал себя свободно, входя в его комнату, а он предусмотрительно набросил на кушетку коричневое покрывало, чтобы я не касался его постельного белья.
Под кушеткой у него валялось несколько пар стоптанных туфель и бутылки, на которых все еще сохранились этикетки: сливовый сок, яблочный сок и минеральная вода. В некоторых из бутылок еще плескалась жидкость. Получилось так, что я задел их ногой, и Генри, заметив это, неправильно истолковал мои мотивы.
– Никогда не пей из этих бутылок! – заявил он встревоженно. – Ты можешь совершить великую ошибку! Это – одна из жертв, которые я приношу на алтарь коммунальной жизни: в середине ночи я использую бутылку, чтобы лишний раз не проходить через твою комнату и не пробуждать тебя от твоих фрейдистских сновидений. Дело не в том, что я не готов поделиться, если ты испытываешь жажду, но даже я не знаю, что теперь в этих бутылках. К настоящему времени в каждой из них может оказаться гремучая смесь. В общем, все, что находится под этой кушеткой, должно считаться ядом!
Хотя он и не сказал об этом прямо, я понял, о чем идет речь, и оценил жертву, которую он приносил.
– Благодарю, с вашей стороны это очень мило, – сказал я. – Надеюсь, это не слишком трудно.
– Нет, гораздо труднее встать с кровати.
Генри упомянул мои фрейдистские сны, потому что две ночи назад я с криком проснулся. Я звал мать. Может быть, сон был вызван тревогой по поводу новой жизни. Мне снилось, что мама убегает от меня и что мне отчаянно нужна ее помощь. В конце концов, я только что переехал в Нью-Йорк и был полон страхов, мне не хватало ее, но у меня также было ощущение, что моя нужда в матери была сексуального характера. На следующий день из-за страха, что, может быть, помешал Генри спать, я спросил его:
– Не разбудил ли я вас своим криком посреди ночи?
– Я ничего не слышал, – ответил он. – Глубоко засунул в уши затычки.
– Ну хорошо, – сказал я и потом спросил: – Они не проваливаются?
– Иногда. Горячая вода их размягчает. Как-то мне пришлось даже обратиться в «скорую помощь». Может быть, одна из них все еще там… Почему ты кричал?
– Сон, – ответил я.
– О чем?
Я колебался, рассказывать ли ему правду. Генри не задавал мне вопросов о моей жизни, и я не рассказывал ему о своих родителях. К тому же я не хотел впутывать сюда мать, но не смог достаточно быстро придумать хорошую ложь, так что сказал: