И образование-то у него превращало всех в зомбированных марионеток. И люди-то у него были тупоголовыми лицемерами с ложными идеалами. И привязанностей-то он никаких не признавал, считая, что в любых отношениях главными движущими силами являются эгоизм и поиск собственной выгоды. Особое место в наших дискуссиях занимала тема человеческих слабостей и страхов, которые он особенно жёстко высмеивал в присущей только ему одновременно одиозной, но вместе с тем забавной манере. По его мнению, конформисты, избегающие перемен, едва ли были кем-то значительнее муравьёв, бесцельно бегущих по дорожке сахара, которая ведёт прямиком к липучке для насекомых. А слабаки, не умеющие бороться с превратностями судьбы и не стремящиеся что-либо менять, чтобы сделать свою жизнь более сносной, и вовсе должны были выпилиться, дабы понапрасну не страдать и не тратить кислород. В его глазах я был и первым, и вторым, о чём он мне постоянно напоминал. При этом такое его отношение ко мне не мешало ему продолжать крутиться рядом. Я был не против. Хоть я по-прежнему не любил ввязываться в споры с другими людьми, с ним мой язык будто развязывался сам собой. Я ему — слово, он мне в ответ — десять, и так по кругу, пока он меня не спаивал или не сбегал.
Ему будто доставляло удовольствие напролом переть против всего, что считалось «нормальным», при этом чего он сам смог добиться в этой жизни было неясно. Также, как бы он ни бахвалился своей отстранённостью от всего, что касалось социальных норм, он всего лишь напоминал мне одинокого и падшего духом молодого человека, до сих пор не вышедшего из подросткового возраста. Несмотря на то, что его слова не казались фальшивыми и произносились с подлинной горячностью и едкостью, свойственной разве что упрямым и не заботившимся о своём лице юношам, я был уверен в том, что он не так уж безнадёжен, каким пытался казаться. В противном случае он уже давно оказался бы за решёткой или же в сточной канаве, избитый до полусмерти.
Кажется, мы пытались перевоспитать друг друга, но у него это явно выходило лучше меня.
Я стал намного распущеннее в проявлении своих эмоций. Правда, по отношению к нему эти эмоции чаще всего вырывались в форме злобы. Теперь я мог и открыто повздорить с ним без зазрений совести, и оскорбить в ответ, когда он перегибал палку. В конце концов общение с ним даже могло быть приятным, если бы он не имел привычки использовать в качестве примера на любой свой противоречивый тезис мою персону.
Так весну сменило лето, а затем наступила осень, пока всё враз не изменилось.
В один из вечеров я привычно толкнул ногой дверь бара и, по обыкновению заказав себе джин-тоник, а ему абсент, уселся на наше излюбленное место, которое уже никто даже больше не осмеливался занимать, зная, что оно негласно принадлежит нам.
Должно быть, я медленно превращался в алкоголика, но он говорил, что разум, затуманенный спиртом, на самом деле в сотню раз чище разума трезвого человека. Сделав глоток любимого напитка, я зажал в зубах фильтр сигареты и закурил в ожидании его прихода.
Секундная стрелка вяло ползла по циферблату наручных часов. За первой сигаретой последовала вторая, а затем и третья. По количеству выкуренного уже самому можно было отсчитывать растворяющиеся в дыму минуты. Вроде он говорил мне, что палочка благовония горит около 15 минут, сколько горит одна сигарета?
Лёд в стакане с абсентом растаял, а мой бокал уже давно опустел. Я не понимал, где он пропадал и начинал нервничать. Мне и в голову не приходило, что он просто может взять и не прийти в один из вечеров, исчезнув так же внезапно, как когда-то появился. Я был уверен, что он уже попросту не имеет права так поступить, учитывая отношения, которые нас связывали… Хотя, если задуматься, какие это были отношения? Мы не были ни друзьями, ни даже товарищами… Два бранящихся друг на друга собутыльника, один — ещё пытающийся сдерживаться, второй — откровенно хающий всё вокруг.
Я зло уставился на пустое кресло напротив. И всё же он не имел права так со мной поступать, мог хотя бы предупредить, что не придёт. Делая скидку на то, что мы до сих пор не считали нужным обменяться контактами и поэтому он, вероятно, попросту не мог сообщить мне о том, что произошло нечто экстренное, я решил, что прощу ему этот промах, если он объявится через неделю.
Однако ни через неделю, ни через две он не появился. Я чувствовал себя одураченным и от чего-то покинутым, третью пятницу подряд выпивая за него абсент, ко вкусу которого уже тоже стал привыкать.
Я потерял счёт дней и почти лишился какой-либо надежды увидеть его вновь, пока однажды он чуть до смерти не напугал захмелевшего меня, когда внезапно возник за спиной и накрыл холодными ладонями мои веки.
— Ку-ку, угадайте-ка, кто тут в одиночку хлещет свои девчачьи коктейльчики.
Сердце пропустило удар. Он обошёл кресло и встал передо мной. Была ли проблема в освещении или в моём теряющем от градуса чёткость зрении, но он выглядел бледнее, чем раньше, напоминая восковую куклу с тем не менее очень реалистичными яркими глазами. Придя в себя, я готов был взорваться от разъедающего меня столь долгое время негодования.
— Где тебя носило?
— Ба, соскучился? А я-то всегда думал, что ты порадуешься, если я оставлю тебя ненадолго.
— Несколько недель — это ненадолго?
— Ну, знаешь ли, от некоторых годами ни слуху ни духу, но это не означает, что они пропали с концами.
— Я ненавижу, когда люди исчезают, не предупредив.
— Ба, а я ненавижу твоё стремление всех и вся контролировать, какими ещё фактами обменяемся? Кажется, я ничем тебе не обязан.
Он непринуждённо развалился в кресле и закинул руки за голову. С ним сложно было поспорить, но я не мог отделаться от чувства того, что меня покинули без какой-либо причины, ничего не сказав.
Он цокнул языком и без зазрений совести продолжил потешаться:
— Что, неприятно, когда про тебя забывают? А я вот к твоему сведению частенько такое на своей шкуре испытывал и ничего. Так что прекрати сидеть с перекошенной от обиды миной, я не за тем пришёл, чтобы на тебя такого смотреть.
Стремительно возникшая вспышка гнева тяжёлым звоном набата ударила в виски. Для него никогда не составляло труда уклоняться от вопросов и переворачивать всё с ног на голову, но я хотел, чтобы сегодня всё было иначе. Больше я не намеревался отпускать его, остановившись на очередной колкости в мой адрес или же недосказанности после потушенного бычка сигареты.
Сделав большой глоток вовсе не девчачьего, как он выразился, коктейля, я поднялся и посмотрел на него сверху вниз:
— Тогда для чего же ты пришёл?
— Ну, конечно же для того, что тебе кто-нибудь морду не начистил, ну или девушка какая не пристала, от которой ты бы в обморок хлопнулся. Забочусь о тебе и всё также никакой благодарности, — он наматывал на палец дред, беззаботно покачивая в воздухе ногой, свисающей с валика кресла, и никак не мог ожидать, что я наклонюсь к нему и схвачу за плечо, заставляя посмотреть мне в глаза. Его расслабленный настрой тут же улетучился.
— Я вроде говорил тебе, чтобы ты никогда не притрагивался ко мне. Если собрался очередную мораль читать, то валяй, но не смей трогать.
— Плевать.
— Ба, как мы заговорили. Неужто кто-то научился наконец проявлять свой характер? — он облизнул уголок рта и смело придвинулся ещё ближе ко мне. — Тогда, может, ты тоже готов выслушать то, что я тебе скажу?
Кровь стучала в висках. Я понимал, что что бы он сейчас ни сказал, это только сильнее разожжёт разгорающееся внутри пламя.
— Устал я от тебя, доволен? Скучно мне с тобой, неимоверно с-к-у-ч-н-о, — отчеканил он каждую букву, с вызовом глядя на меня.
Я не верил, что просто так могу надоесть ему. Что он возомнил о себе, неужели считал, что является более приличной компанией, чем я? Да невозможно было, чтобы кто-то мог терпеть его так же долго, как я, о чём тут вообще можно было рассуждать.