Он стоит рядом и улыбается.
Чуть поодаль, кутаясь в воротник пальто, переминается с ноги на ногу Феня. Она в коротких резиновых ботиках и, конечно, замерзла. Дубов в который раз жмет им обоим руки и почти упрашивает:
— Ну, пожалуйста, ребята... Бегите домой.
— Уйдем, — соглашается Сергей и упрямо добавляет: — Когда поезд тронется.
Феня молчит. Она, пожалуй, за то, чтобы скорей попрощаться, пожелать Дубову доброго пути, быстро поцеловать в щеку и убежать домой. Потихоньку от Дубова теребит Сергея за рукав, часто заглядывает на перронные часы.
Дубову жаль Феню, он искренне беспокоится, как бы она не простудилась, и вместе с тем чувствует еле заметное раздражение, почти неприязнь к ней. Но он пересиливает себя, берет Феню под руку, просит:
— Фенечка, вам холодно... Не томитесь, ступайте домой.
Он хочет поймать другой рукой и Сергея, повернуть обоих лицом к выходу, подтолкнуть и строго скомандовать. Но Феня вырывается, выглядывает из воротника и смеется.
— Что вы, Николай Трофимыч, ничуть не холодно!
Дубова и эта ее фраза раздражает — она, пожалуй, неискренняя, и смех кажется неестественным.
— Врешь ведь, — добродушно ухмыляется Сергей и бросает беспокойный взгляд на короткие Фенины ботики. — Я и то страшно замерз. Но пока поезд не скроется, не уйду. Не хочу уходить.
Он грустнеет, закуривает.
— Писать вы, конечно, не будете.
— Почему? — пытается возразить Дубов.
Но Сергей упрямо, почти сердито повторяет:
— Не будете! Так вот: не пишите. Необязательно. И телеграмм праздничных не присылайте...
— Что ты? — испуганно восклицает Феня.
— Подожди... Правда, Николай Трофимыч. И телеграмм не надо. Не угадаешь ведь по бумаге — от души или так, из приличия, она послана.
Феня снова дергает Сергея за рукав, беспокойно следит за выражением лица Дубова. А он слушает и не сводит с Сергея пристального взгляда.
— Лучше так: будете помнить... будете любить — приезжайте!
Сергей вдруг прячет глаза и протягивает для пожатия руку. Дубов смотрит на этого парня в потертой ушанке, в выгоревшей солдатской шинели, на протянутую ему руку — без перчатки, мальчишески узкую, покрасневшую от мороза... Смотрит и силится сдержать волнение. Или нет... Не волнение. Его не сдержать. Силятся сдержать слезы.
Дают отправление. Сергей поднимает голову, и Дубов встречается глазами с его открытым взглядом.
— Товарищ пассажир! — кричит обеспокоенная проводница. — Останетесь!
Сергей бросается к Дубову, и тот крепко-крепко, до боли в руках, обнимает парня. Потом спохватывается, притягивает к себе Феню, обнимает и ее.
— Ну, ребята... Прощайте! Будьте счастливы!..
Оглушительно ревет паровоз, и Сергей переспрашивает:
— Что, Николай Трофимыч? Что вы сказали?
— Желаю счастья! Будьте счастливы! — силится перекричать гудок Дубов.
Феня быстро целует Дубова в щеку, а Сергей снова поднимает на него свои ясные, открытые глаза. Дубов замечает вдруг, что глаза тревожные, в них будто смятение, будто нерешенный вопрос...
Поезд трогается, Дубов вскакивает на подножку. Заснеженный перрон, талые фонари, Сергей и Феня медленно плывут назад. Сергей что-то кричит, срывает с головы ушанку, машет ею. Дубов замечает, как сердито Феня вырывает из рук Сергея шапку и надевает ему на голову. Сергей машет рукой.
Поезд набирает скорость, минует стрелки, пригородные мосты, вырывается на простор.
Долго стоит Дубов на ветру у открытой двери, долго смотрит в темную, мутную от густого снега, студеную ночь. Долго видит серые доверчивые глаза Сергея и не может понять: отчего в них тревога, что они спрашивают?.. Долго слышит глуховатое, неловко и неуверенно сказанное: «...будете любить — приезжайте!» Долго не может побороть волнения.
Закуривает. Чувствует, как дрожат руки.
Вспоминает сердитый жест Фени. Вырвала шапку, надела Сергею на голову... Значит, заботливая. Дергала его за рукав, хотела уйти... Наверное, потому что боялась — Сергей простудится.
Дубов постепенно успокаивается, уверяется в мысли, что приедет — непременно приедет! — в этот город через два-три года. Хоть на неделю. К ним — к Сергею й Фене.