— Выемку рвут на восьмидесятом, за мостом.
Мост «держал» укладку — это Петька уяснил из разговоров еще дорогой. И его земляк, уральский поезд-кран, шел как раз к тому месту всего лишь затем, чтобы ухватить с платформы одну за другой пару гигантских железобетонных пролетов и опустить их легонько в сверхпрочные бетонные гнезда с точностью до миллиметра.
Туда же уехал на попутке и Кузнецов с репортером. Петька им позавидовал, но попросить, чтобы взяли, не осмелился. Почему не пустили туда дрезину, он не понял. Гриша объяснил коротко: «Нельзя» — и прямо на платформе «агээмки», на гудящем пламени паяльной лампы стал кипятить чай.
— А это можно? — не удержался, уколол его Петька.
— И это нельзя, — не повел глазом Гриша. — Ну так что? Без чая оставаться?
Он колдовал над закопченным чайником, то убавлял, то прибавлял струю огня, сыпал заварку, довольно потирая руки. Кивал на дощатую времянку-столовую.
— У них что? Кофе, какао.
Петька смотрел на него и вспоминал, как вчера — ровно сутки назад — забрел он, раздосадованный неудачами, далеко за поселок, наткнулся в лесу на водокачку, познакомился со стариком машинистом. Тот присмотрелся к Петьке, пригласил за грубый, сколоченный из досок стол под открытым небом, взял с костерка такой же вот, как у Гриши, чернобокий чайник и налил до краев большую алюминиевую кружку. Придвинул коробку с пиленым сахаром, разломил каравай хлеба:
— На здоровье...
Напиток оказался золотисто-коричневым, аппетитным.
Петька отхлебнул, обжегся, но дожидаться, пока остынет, уже не стал. Чай был вкусным, ароматным, чуть-чуть с горчинкой и каким-то многозначным, смешанным запахом трав, деревьев и ягод. Он выпил всю кружку, без остатка, и попросил еще.
— Пивал такой раньше? — спросил старик.
— Никогда, — признался Петька.
— Значит, нездешний.
Он сказал это с легкой грустью и словно бы с одобрением: мол, нездешний, а вот забрался сюда, в такую даль, глушь... Он сказал так, что Петька невольно сопоставил с местными, исконно русскими именами его чужеземное — Франц Думанский — и подумал, что непростая, видно, нелегкая судьба занесла этого человека в амурские сопки.
Деловито, мерно гудели машины, качавшие воду для поселка из глубокой артезианской скважины, чуткими к ветру вершинами переговаривался затаившийся лес, старый машинист деликатно молчал, а Петька, теперь уже смакуя, медленно допивал таежный напиток и отдыхал притомившейся от неудач душой, набирался сил, обретал пошатнувшуюся было уверенность.
На прощание машинист спросил, не удержался:
— Не угадал, из чего чай? — Сощурился, попытал Петьку взглядом. — Не угадаешь. Из молодого багульника.
— Габдуали Умарович, — окликнул Петька быстроглазого, смуглого до черноты казаха и сам удивился тому, что запомнил, оказывается, его трудное имя. — Какой чай завариваете?
— Известно какой, цейлонский, — удивился вопросу Габдуали. — Высший сорт. — И окончательно вернул Петьку с таежной водокачки на Пурикан.
Глава IX
В опустевшем лагере
Вернулся убегавший куда-то Игорь, сказал, что машина со сменщиками пойдет в Аносовскую только к ночи, предложил Петьке:
— Пойдем, студенческий лагерь покажу. — И повел его по тропинке в лес — теплый, уютный, прошитый солнышком.
Лагерь был пуст: студенческий стройотряд Московского института инженеров транспорта уехал неделю назад, оставив после себя обрывки веселых, остроумных лозунгов и инструкций, добрую славу и десять километров великолепно отлаженного пути.
Игорь и Петька побродили между жердяными остовами палаток, наскоро сколоченными столами и лавками, заглянули в пустую теперь клетушку с двумя интригующими надписями на двери: «Хозяйство Баранова» и «Джаз-банда», попинали сапогами на полу поломанные кассеты, обертки от фотопленок, засвеченные листы бумаги. Полюбовались прибитой на дереве табличкой: «Ул. Образцовая, 11». Остановились у тесового окна самодельной столовской раздатки. Игорь рассказал, как повадился к студентам в лагерь годовалый медведь — доверчивый, любопытный сластена. Принимал от ребят дары, предпочитал всему остальному сгущенку. Высасывал банку медленно, словно бы продлевая удовольствие и, благодарный, довольный, уходил куда-то к себе в тайгу. Жил так, вольготно, в дружбе с миитовцами, все лето, а накануне отъезда ребят погиб от подлой, воровской пули одного бамовского шофера, прельстившегося легкой добычей.
Лучше бы Игорь этого не рассказывал, не портил добрую песню, которую пели Петьке удивительные в своей солнечной рыжести окрестные сопки, весело раскалывающие тайгу, воздух и землю могучие взрывы, смешливо, доверчиво звенящие речки и стремительными стрелами пущенные из Бама в Тынду, поющие рельсы. Лучше бы... Но из песни слов не выкинешь. Даже когда оно вот такое — предательски черное.