— Вам пора отдыхать, Николай Трофимыч.
Со свежим полотенцем в руках вошла Феня. Накинула его Дубову на шею.
— Ступайте в ванну и — спать!
Он повиновался.
Комната «для гостей» выглядела необжитой и чем-то походила на Фенину спальню. Не то фотографиями, украшавшими стены, не то коврами. А скорей всего тем, в каком сочетании были расположены вещи, какие преобладали тона.
В этой нежилой комнате Дубову показалось одиноко. Он долго не мог уснуть и поймал себя на мысли, что ждет... ждет, чтобы Сергей заглянул к нему.
Когда наконец услышал приближающиеся к двери осторожные Сережкины шаги, обрадовался.
Сергей приоткрыл дверь, просунул голову, тихо позвал Дубова.
— Заходи, заходи, — торопливо отозвался тот. — Зажигай свет.
— Николай Трофимыч... идемте ко мне!
И пока Дубов соображал, что это могло означать: «ко мне», Сергей мигом свернул постель, схватил в охапку и понес в гостиную. Там за огромным комбинированным шкафом оказалась еще одна дверь.
— Будете спать на тахте, ладно? А себе раскладушку принесу.
— Только... Феня-то как? — смущенно произнес Дубов. — Потеряет тебя...
— Не потеряет. Я часто... Работаю допоздна... здесь и сплю. Чтобы не тревожить.
Пока Сергей приносил откуда-то алюминиевую раскладную кровать, застилал ее, пока ходил умываться, Дубов разглядывал его комнату.
У дальней — теневой — стороны стояла широкая низкая тахта, небрежно застланная ярким клетчатым пледом. Рядом с ней нелепо в угол были задвинуты письменный стол, кресло и странная, похожая на софит, переносная лампа на длинной ножке, с самодельными щитками, регулирующими свет. Всю стену до потолка занимали застекленные книжные стеллажи. В разных местах на полу, прислоненные к стене, стояли рулоны бумаги, холста, пустые деревянные рамы.
Остальная, большая часть комнаты была совершенно пуста, только между двумя широкими окнами, расположенными под углом друг к другу и образующими, если смотреть на них с улицы, нечто похожее на фонарь, стоял, повернутый к стене, мольберт. И рядом — перепачканная красками табуретка.
Дубов прошелся по комнате. Покосился на мольберт. Остановился у письменного стола. На нем в беспорядке лежали книги, письма, альбомы с карандашными на-бросками, несколько явно ученических рисунков с одной и той же натуры: перспектива городской улицы с подъемом. Видно, это была нелегкая задача — изобразить подъем.
Сергей поставил раскладушку рядом с тахтой, придвинул софит, опустил все его щитки, включил вместо большого верхнего света.
— А у тебя и правда тут не очень уютно, — не удержался Дубов. — Феня-то права.
— А! — отмахнулся Сергей. — Было бы удобно. Впрочем, я здесь редко пишу. Так, заготовки делаю, к занятиям готовлюсь... А работаю в мастерской при художественном училище. Я там рисунок веду.
Свет от софита мягким, размытым кругом ложился на пол между тахтой, раскладушкой, слабо освещая «жилую» часть комнаты. Остальное пространство тонуло в темноте, только от окон — незашторенных, непривычно голых, пустых, — исходило какое-то странное матовое свечение, неестественное и едва уловимое.
— Что у тебя за стекла? — удивился Дубов. — Матовые, что ли?
— Обыкновенные. — Сергей тоже посмотрел на окна. — Папиросной бумагой заклеены. Южная сторона. Солнце мешает.
Дубов не понял.
— А я думал, чем светлее, тем лучше.
— Конечно, — согласился Сергей. — Только свет должен быть не прямой, не резкий, не забивающий глаза и краски, а мягкий, спокойный. Лучше всего — верхний.
Они понимали, что говорят не о том.
— Сам, что ли, придумал? — после длительной паузы спросил Дубов. — Бумагу-то...
— Чужое изобретение, — вздохнул Сергей. — Старо как мир.
Они долго молчали, потом погасили свет, пожелали друг другу доброй ночи, затихли. Но затихли ненадолго. Убедившись, что ни ему самому, ни Сергею в эту ночь все равно не заснуть, Дубов заговорил о главном:
— Что ты сейчас... творишь, Сергей? Рассказывай.
— Сейчас?
Сергей приподнялся на локте, закурил.
— Сейчас — ничего.
Он затянулся. Огонек папиросы разгорелся и осветил лицо. Брови сошлись на переносье, лоб рассекла складка.
— Почему?..
Дубов произнес это неожиданно громко, с нескрываемым удивлением.
Сергей промолчал. А когда Дубов повторил вопрос, нехотя ответил:
— Творческий спад. Бывает с человеком такое.