— Ты слишком суров к своим современникам, Грегор, — со смехом сказал Деймон. — Хорошие пьесы еще попадаются.
— Все это убого. Очень убого, — мрачно произнес Грегор.
— Ну хорошо, я подыщу для тебя мюзикл.
— Ну да, — сказал Грегор. — Вкалываешь год. Затем второй. Делаешь тысячу эскизов. Вокруг тебя все бьются в истерике. Денег тратится столько, что на них можно шесть месяцев кормить всю Камбоджу. Один спектакль, и… фьють! Лавочка закрывается. Apres moi le deluge — через неделю меня так или иначе ждет гильотина. Я не тот человек, который способен выносить бесцельные траты. Я никогда ничего не выбрасываю, будь то обрывок бечевки или тюбик, в котором осталась капля краски.
— Грегор, — сказал Деймон, — с тобой, как всегда, невозможно спорить.
Грегор расцвел:
— Как было бы славно, если бы все поступали столь же мудро, как ты, мой друг! За это я обязательно пришлю тебе открытку из Флоренции. Тем временем, если ты найдешь художника, которому на год нужна большая и недорогая студия, присылай его ко мне. Но этот парень должен писать хуже меня. Я не получу никакого удовольствия от Европы, если буду знать, что какой-то тип, находясь в моем доме, создает шедевры. Но мне не надо и тех, кого Джим Франклин выставляет в своей галерее. Две линии на холсте размером восемьдесят на восемьдесят, с фоном из акриловой краски, созданным с помощью распылителя. Я смогу стерпеть посредственность, но не выношу профанации, — закончил он, сверкнув глазами в сторону Франклина.
— Да брось ты, — без всякой обиды отмахнулся тот, — я и тебя выставлял.
— И сколько полотен продано?
— Одно.
— Ха! — презрительно бросил Грегор. — Это ты приучил всех восхищаться геометрией. Мягкие формы, страсть художника, очарование цвета, способность любоваться прекрасными лицами и фигурами… Где они? Все! Капут!
Дискуссия явно задела Грегора за живое, и из его фраз исчез обычно свойственный ему добродушный юмор.
— Грегор, прошу тебя, — вмешалась Эбба. — Джим не несет ответственности за развитие искусства в последние полстолетия.
— Но он преумножает преступления, — мрачно проворчал Грегор. — Пятнадцать выставок в год. Ты только посмотри на них и на их значки.
Франклин машинально прикоснулся к большому круглому значку на лацкане пиджака и довольно воинственно спросил:
— Чего плохого ты находишь в том, что мы выступаем против атомной бомбы?
— Не вижу ничего плохого в том, что ты выступаешь против атомной бомбы, — громогласно заявил Грегор. — Я просто терпеть не могу значков. Хочешь знать, о чем они кричат? «Я вхожу в ограниченную группу, состав которой определяет кто-то другой. Я слушаю и поступаю так, как мне велят», — объявляют значки. «Я не отличаюсь от других, хотя и теряю при этом половину мозгов», — говорят они. — Грегор разошелся вовсю и уже не шутил. — «Шагом марш по улицам Америки!» — приказывают значки.
— Приглашаю тебя присоединиться к нам на следующей демонстрации. Увидишь все своими глазами, — произнес все еще спокойно Франклин, хотя Деймон видел, что нападки художника начинают его раздражать.
— Когда такое же число русских, чехов, венгров, восточных немцев, поляков, эстонцев, латышей, кубинцев станут маршировать с такими же значками, — сказал Грегор и судорожно вздохнул (при перечислении национальностей ему не хватило воздуха), — я пойду с вами. В то время как вы топчетесь на своих демонстрациях, в Кремле со смехом рассматривают газетные фотографии протестующих американцев, англичан и французов и посылают еще сто тысяч солдат в Афганистан. Кремль изучает тайные карты, присматривая жилье на Парк-авеню, в Хэмптоне, на Беверли-Хиллз, одним словом, в самых лучших местах Америки, для своих шпионов, которых пришлет сюда.
— Грегор, — резко бросила Эбба, — перестань разыгрывать роль венгра! Здесь тебе не Будапешт.
— Венгр не может перестать быть венгром, — ответил Грегор, — особенно после того, как увидел на бульварах русские танки.
— Ну и что? — раздраженно спросил Франклин. — Считаешь, пора начинать их бомбить?
Грегор поднес руку ко лбу, изобразив задумчивость.
— Вопрос серьезный. Прежде чем ответить, я должен выпить. — Он налил бокал до краев, сделал большой глоток и поставил бокал на стол. — Я против ядерной войны, которая обязательно разразится вне зависимости от того, кто участвует в маршах протеста. Но я стою в стороне. Людям не терпится, чтобы она началась побыстрее. Я же вижу лишь один выход: дело в выборе типа ядерного оружия. Некоторое время назад по поводу этого оружия поднялся большой шум. Мне не очень понятно, с какой стати. Речь идет о нейтронной бомбе. Тридцать пять тысяч, сорок тысяч боеголовок, и через тридцать секунд мир прекращает свое существование. Не остается ни мужчин, ни женщин, ни детей. Гибнут птицы в воздухе и рыбы в океане. Исчезают города. Но нейтронная бомба изобретена поэтом, ценителем искусства. Конечно, сказал он, закончив расчеты, знакомый мир пойдет к чертям, но после нейтронной бомбы кое-что и сохранится. Она, вне сомнения, убьет почти всех людей, но останутся дома, храмы, музеи, библиотеки, натюрморты, статуи, книги. Бомба оставит кое-что и для тех двух-трех сотен, которые выживут. Эти люди — индейцы с берегов Амазонки и эскимосы с Северного полюса — смогут повторить все сначала. Все это страшно смердит. Все желают тотального уничтожения, хотят, чтобы погибли здания, церкви, книги и картины. Если вы согласны двинуться маршем в поддержку моих идей, я иду с вами.