Илюша записал несколько телефонов. В противоположность мнению хипаря, найти апостола Петра Доронина не составило большого труда. Голос в трубке звучал до ужаса знакомо.
— Надо встретиться, — сказал Илюша.
— А с кем я разговариваю?
Илья откашлялся.
— Это Илья.
— Ага, — после секундной заминки произнес отец. — Не узнал. Хрипишь сильно. Простудился или просто волнуешься?
— Надо встретиться.
— Зачем? Пырять ножом станешь?
Илья объяснил.
— А какой мне резон подписывать? — усмехнулся отец. — У вас что — деньги есть?
Илюша вдруг разом успокоился. Торговаться он умел хорошо.
— Комната, — пояснил он. — Мы выписываемся, ты остаешься.
— Ага. Комната и тысяча баксов.
“Сволочь…” — подумал Илюша, но вслух согласился.
Встречу отец назначил в насквозь продуваемом пригороде, в одной из квартир-осеменявок. Был конец ноября, холодного и бесснежного. Разыскивая нужный дом, Илюша шел от метро по чавкающей грязи, старательно сосредоточившись на вопросе, отчего эта мерзость отказывается промерзать даже при такой минусовой температуре. Ответа не находилось, и слава Богу, потому что иначе пришлось бы думать о чем-то другом.
Отец оказался поразительно маленьким: Илюша помнил его великаном. Он действительно очень сильно облысел. Раздеваться Илья отказался. Прошли на кухню, он достал бумаги, показал:
— Подпиши здесь и здесь.
Отец взял ручку.
— Деньги принес?
— Принес.
— Покажи.
Илюша вынул пачку, дождался, пока отец подпишет, затем вернул деньги в карман, собрал документы и тогда уже с наслаждением ударил кулаком в лицо, похожее на ежедневное отражение в зеркале. Опрокинув табуретку, отец сел на пол между плитой и холодильником.
— Оставь деньги, — прохрипел он и завозился, пытаясь подняться. — Это не для меня.
В дверном проеме мелькнуло испуганное женское лицо. Илюша достал заранее припасенный газовый пистолет. На этот раз он пришел с планом.
— Видал? Сиди, не рыпайся, тварь темная. Бычара тупой. Жди, пока на случку позовут.
Горохом ссыпавшись по лестнице, Илья выскочил из подъезда. Ветер встретил его пощечиной; выставив вперед локоть для защиты от ударов ноября, он двинулся по чавкающей марсианской пустыне. О! Вот почему эта грязь не замерзает при минус семи: просто она не земная, а марсианская! Все прошло по плану, но радости от успешно проведенной операции не было и в помине. Наоборот — на сердце мерзила все та же марсианская мразь, а кулак горел, как оскверненный.
Он остановился, присел и сунул кисть руки в коричневую лужу с колкими айсбергами льдинок. Стало полегче. Из-за угла вывернулась навстречу высокая круглоголовая фигура в короткой куртке. Илья обернулся: сзади тоже чернел кто-то, пониже. Неужели по его душу? Спасибо тебе, папа… Выпрямившись, он сжал в кармане рукоятку газового пистолета. Бежать нельзя: догонят непременно, вдвоем, и тогда уже точно затопчут. Единственный шанс — ударить первым. Илья глубоко вдохнул и стартовал навстречу высокому — быстрыми мелкими шагами, ставя ноги пошире для пущей устойчивости.
Высокий приближался. В темноте Илюша видел лишь его силуэт. Вот он сделал движение, проверяя, застегнута ли куртка, поднял локти, натягивая на голову капюшон, затем еще что-то… что? Илья прибавил ходу, подавляя в себе желание оглянуться на второго: пусть высокий знает, что вся сила противника нацелена только на него. Теперь они шли, как два самолета на встречных курсах: кто не выдержит, дрогнет, отвернет?
Между ними оставалось не более десяти метров, когда противник вступил в световой круг фонаря, и Илюша увидел его лицо… лицо?.. — нет, не лицо!.. — марсианское рыло с вытаращенными кругляшами гипертрофированных гляделок, кабаньим пятаком вместо носа и гладкими бурыми щеками. Уже потом, снова и снова прокручивая этот эпизод в замедленной съемке памяти, Илья понял, что перед ним был всего-навсего человек в противогазе: нападавшие страховались против его газового пистолета или баллончика, или других подобных неожиданностей… — но тогда… тогда он был абсолютно уверен, что речь идет о самой что ни на есть дикой, гадкой, нечеловеческой, инопланетной мерзости, более чем естественной в этом гадком, нечеловеческом, инопланетном антураже спального петербургского пригорода, в этом мерзлом, пустынном, гнилом, ночном ноябре, сочащимся грязью, и смертью, и холодом.
Тогда он слишком испугался, чтобы планировать или анализировать свои действия. Он просто поднял вверх обе руки, стараясь казаться больше и, отчаянно воя, ринулся на прорыв — к жизни, к свету, к земному теплому бытию, к обновлению, о котором твердила мать, к возможности родиться еще раз — другим, веселым, здоровым и, главное — счастливым. Счастливым! Он так этого хотел, что неудержимостью своего порыва напоминал стадо перепуганных мамонтов.
Что-то звякнуло об асфальт — не то кастет, не то арматура; высокий марсианин отшатнулся, так и не сделав попытки ударить, перехватить, помешать. Оставив его за спиной, Илюша несся вперед, и радость закипала в его жилах, и станция метро вырастала перед ним, как первый вокзал на недлинном пути, где все остановки известны заранее, а конечная называется “Счастье”.
Улетали 31 декабря, под Новый год, Новый век, Новое тысячелетие. В этом тоже можно было усмотреть символ Большого обновления, тем более, что получилось так не специально, а из-за наличия свободных мест только на это число. В последнее время много говорили о “Баге-2000”, и нормальные люди предпочитали миновать ночь календарного перелома в благоразумном удалении от компьютеров, приборов, и уж тем более — самолетов.
В аэропорту, ожидая посадки, смотрели актуальную телевизионную дискуссию. Спорили два эксперта: первый, длинноволосый и в свитере, предсказывал, что назавтра мир проснется в руинах — если проснется вообще; второй, с квадратным лицом министро-депутата, снисходительно улыбаясь, уверял, что все под контролем, а потому не следует поддаваться панике. Мать тревожно поглядывала на Илюшу. Не то чтобы она верила первому эксперту — просто второй пугал ее гораздо больше. Ее историческая память говорила, что именно такие заверения всегда предшествуют самым разрушительным катаклизмам.
— Может, не полетим?
Сын укоризненно покачал головой:
— А как же второе рождение, мам? Ты что, хочешь вернуться туда?
Нет, туда матери не хотелось ни в коем случае. Ирка дернула ее за рукав.
— Ма! А куда деваются пассажиры, когда самолет разбивается? Прыгают с парашюта?
— С парашютом, — поправил Илья.
— Я не тебя спрашиваю, а маму!
Девчонка, чем старше, тем больше отбивалась от рук.
Полет прошел замечательно. Стюардессы разносили еду и напитки с таким видом, будто делали это в последний раз. Второй пилот расхаживал взад-вперед по полупустому салону и тревожно ощупывал взглядом лица пассажиров и багажные полки, словно ожидая, что отовсюду вот-вот начнут выскакивать взбунтовавшиеся электронные схемы и микропроцессоры. Он явно ощущал себя если не капитаном Гастелло, то по крайней мере его помощником.
Новый год встретили в израильском аэропорту. Там, видимо, тоже боялись катастроф, потому что заблаговременно отключили компьютеры, и Дорониным, в числе немногочисленных прочих, пришлось ждать несколько часов, пока соответствующие спецы не удостоверятся, что в их драгоценном хозяйстве и в мире вообще не сдвинулось ничего, кроме стрелки часов — да и та ровно настолько, насколько ей полагалось сдвинуться по ее привычному, раз и навсегда размеренному ходу.
Честно говоря, это смущало и в какой-то степени даже разочаровывало. Еще бы — столько ждали, столько готовились, а вышел совершеннейший пшик, обычный тик-так: езжайте дальше, господа пассажиры, оркестра не будет, да и где ему встать, оркестру, если платформы нету, да и откуда ей взяться, платформе, — здесь, в кустах посреди перегона?
— Гм… а как же тогда часовые стрелки, господин машинист? Полночь, век, миллениум?..