Дор хлопнул себя по лбу.
— Ну конечно! Другое имя! Это все объясняет. Спасибо, Рона.
— Ты вернешься? Сегодня?
— Извини, мне надо бежать, честно. Извини…
— Погоди, не ве…
Он повесил трубку. Другое имя! В списках деканата она числится не Рахелью, а кем-то другим. Как все просто… Телефон зазвонил — видимо, Рона воспользовалась определителем номера, — но Дор уже шел прочь, радостно осмысливая неожиданное открытие. Хотя само по себе оно и не могло привести его никуда, но, что ни говори, это была первая удача с начала поисков. У кафетерия кто-то схватил его за локоть. Дор обернулся — перед ним стоял улыбающийся Димка Рознер.
— Здорово, чувак! Ты куда пропал?
— Пропал? — недоуменно повторил Дор. — Никуда я не пропадал. Живу себе, ищу.
— Понятно, — сказал Дима с некоторым напряжением в голосе. — В поисках утраченного времени. Под сенью девушки в цвету. Ты теперь живешь у Галей?
— Нет. Нашел комнату в Гило, на улице Афарсемон. А вы где?
— Как это где? — вытаращился Рознер. — Все там же, во Влагалле, где же еще? Скучаем по нашим теплым товарищеским ужинам.
— Во Влагалле? Разве… — начал Дор, но замолчал на полдороге. Что-то подсказывало ему, что продолжать не стоит.
— Смотри, Илюха…
— Дор.
— Хрен с вами, слушайте оба, — махнул рукой Димка. — Кончай с этим, а? Ты так скоро свихнешься, если уже не свихнулся… Ну кого ты ищешь, чудило? Ее ведь нету, пойми. Нету в природе. Это все Лешка Зак виноват со своими заскоками. Замутил тебе мозги, сам уехал, а нам теперь расхлебывай. В общем, Илюха…
— Дор.
— Тьфу ты, неладная!.. Дор. Пойдем, Дор, выпьем, Дор. Водку “Голд” пока еще не переименовали. Посидим, музыку послушаем. Боря поэму новую почитает, “Стебли космоса” называется. Ну?..
— Извини, Дима. Не сейчас.
— А когда?
— Эй, Доронин!.. — незнакомый парень быстро шел в их сторону, звал издали, размахивая обеими руками, чтобы привлечь внимание.
— По-моему, это тебя. Хотя сейчас и не скажешь, кто ты… — усмехнулся Дима. — Откликнешься или как?
Дор неохотно помахал в ответ.
— Ты что, Доронин, оглох? — недовольно сказал парень, подойдя вплотную. — Я за тобой от самой библиотеки бегу. Кричу, кричу…
— А что такое?
— Это ты Рахель искал?
Сердце Дора подпрыгнуло.
— Я… искал… А что — нашлась?
— Нашлась, нашлась… — все так же недовольно пробурчал парень. — Пошли, быстро, у меня там прилавок без присмотра.
Он крутанул головой и повернул назад, к библиотеке. Дима Рознер изумленно смотрел ему вслед.
— Видал?! — крикнул Дор, выходя из столбняка и бросаясь вдогонку за парнем. — Нашлась! А ты говорил — нету в природе!.. Эй, братишка, подожди!
В несколько прыжков догнав парня, он пристроился рядом, забегая вперед и заглядывая в глаза.
— Где она? Где?
— Вот… — парень на ходу вытащил из кармана джинсов сложенный вчетверо бумажный листок. — Копия. Оригинал получишь в зале.
Дор развернул листок. Ага. Вот оно что. Копия газетной публикации двадцать седьмого года.
— Все, как ты заказывал… — гордо произнес парень, останавливаясь. — Прямиком из подшивки. Лея это стихотворение неделю искала. Библиографическая задачка не из простых. Я бы на твоем месте прямо сейчас купил ей шоколадку.
— Что? Что-нибудь не так? — парень тревожно заглянул в окаменевшее лицо Дора. — Ты ожидал чего-то иного?
— Все так, — сказал Дор, не отрывая глаз от листка. — Спасибо. Все так. Хотя ожидал я действительно иного.
Иного?.. Но почему, на каких основаниях? Это ведь так на нее похоже: сбежать самой и обвинить в уходе других… Хотя, почему других? Возможно, она обвиняет себя же — себя другую, свое второе “я” — нестерпимо гордую, несносно чистую Рахель? А та, вторая — чего она хочет, от чего бежит, что оберегает, за чем гонится? За одиночеством? За свободой, как… как отец в сегодняшнем сне?
Он снова шел наугад, не разбирая дороги, наталкиваясь на встречных, как в толпе забытый слепец. Не лучше ли будет просто оставить ее в покое, оставить одну — так, как сама она хочет? Ведь ее города всегда были и навсегда останутся пустыми — даже если в них не протолкнуться от людей и машин.
Позволь ей забиться в нору… нет, нора — это все-таки не про нее, при всей твоей горечи и обиде — позволь ей запереться, укрыться в высокой башне, в двадцати локтях над земной дорогой, дай ей спокойно умереть от чахотки, от рака, от инопланетной сущности, каждым своим атомом чуждой тому, что внизу, и оттого не выработавшей необходимого иммунитета к вирусу ненависти, микробам лжи, воздуху пошлости — ко всему тому, чем дышим и болеем мы, земляне. Пусть лежит себе одна там, в прокаленной солнцем мансарде на улице Бограшова, пусть…
Дор резко остановился на полном ходу, пораженный внезапным прозрением; какой-то пешеход, никак не ожидавший этого, чертыхнулся, с разбегу налетев на него сзади. Ну конечно! Как же он раньше об этом не подумал! Она должна быть там, на Бограшова, рядом с морем… четыре ветра в окне, и так далее… Больше просто негде. Он осмотрелся:
— Где это я?..
Ага, подземный переход рядом с автобусной станцией. Умные ноги сами привели его куда надо.
Экспресс на Тель-Авив отходил через несколько минут. Дор сел и сразу забылся: он чувствовал себя измотанным, как после двадцатилетней каторги. Водитель тряхнул его за плечо на конечной, когда все уже вышли. Вышел и он, встрепанный со сна, диковато озираясь в дизельном мареве Центрального автовокзала, именуемого еще Централом по причине глубинного сходства с пересыльными кичами, с вонью и воровством мира, загаженного тюрьмами, полицейскими участками и такими вот бетонными монстрами. Дор всегда плутал и путался в этом чудовищном здании; вот и теперь выбраться наружу удалось далеко не сразу.
Разбудивший его водитель сказал:
— Пройдись по свежему воздуху, парень. У тебя, видать, голодание — кислородное или вообще.
Снаружи и в самом деле стало полегче, и он решил дальше идти пешком. Впрочем, насчет голодания шофер не угадал: заботливая сиделка-беда по-прежнему кормила Дора полными ложками — однообразно, но сытно, так что есть совсем не хотелось. Улица Левински… Алленби — во всю длину… здоровенный кусок Бен-Еуды… Не ближний свет, но и не так чтобы очень. Он медленно брел по тротуарам и мостовым, не чувствуя времени, не остерегаясь ни машин, ни людей, не думая ни о чем, кроме того, чтобы не слишком сильно сжимать в ладони едва шевелящийся нитяной клубок.
На углу Бен-Еуды и Бограшова Дор остановился. Слева, в одном квартале от него, виднелась набережная с высокими пальмами и сине-зеленое тело старого недоброго моря. Куда теперь? Нитяной клубок затих, не давал ответа.
— Не из святого ли города Иерусалима держит свой путь достопочтенный рыцарь?
Дор вздрогнул и обернулся — на него, подкручивая острые стрелки мушкетерских усов и чуть заметно покачиваясь, взирал Леша Зак собственной персоной. В глазах поэта весело, как дети по школьному двору, гонялись друг за другом граммы чистейшего девяностошестипроцентного, и это придавало зоркому лешиному взгляду особую, слегка легкомысленную рассеянность.
— Острота вашей наблюдательности, мессир, не уступает силе вашего духа, — в тон отвечал Дор, вдыхая окутывающий Лешу тяжелый спиртовый дух. — Мой конь притомился, стоптались мои башмаки.
— Гм… — задумчиво потупился поэт. — Странно… И конь притомился, и башмаки стоптались? Не кажется ли благородному рыцарю, что первое исключает второе?.. Ну, разве что, вы отдали коню свою обувь — кстати, в таком случае понятно, отчего он, бедняга, притомился. А впрочем — неважно. Что ищет благородный рыцарь в этом далеком краю?