МЭРИ: да
ГРЕЙС: Трип?
ТРИП: Да..!
ГРЕЙС: Мэри, я внимательно слушала всё, что ты сегодня говорила. Ты меня подталкивала. И я задумалась — действительно ли ты мне подруга..?
ТРИП: Грейс!
ГРЕЙС: Мэри, «да» или «нет»… Ты правда думаешь, что я должна что-то про себя понять после всего этого?
МЭРИ: да
ГРЕЙС: Окей. Я написала эту картину.
ТРИП: Бред.
ГРЕЙС: Я художница, Трип, и пошел ты на хер.
ТРИП: Ты втайне писала картины? Но когда..?
ГРЕЙС: Всякий раз, когда ты отправляешься в чертову командировку, я занимаюсь живописью.
ТРИП: Господи…
ГРЕЙС: Так что больше НИКОГДА не смей мне вдалбливать в голову, что я не смогу стать художницей!
ТРИП: Что?? Это всё меняет…
ГРЕЙС: Действительно меняет.
(МЭРИ встает с дивана.)
ГРЕЙС: Думаю, всё кончено.
(МЭРИ утешает ГРЕЙС. МЭРИ целует ГРЕЙС.)
ТРИП: Грейс, ч-что…
ГРЕЙС: Нет!! Всё кончено, Трип, неужели не видно?
ТРИП: Что..? Но ты же только что…
ГРЕЙС: Я только что сказала тебе кое-что, что ты должен был обо мне давно узнать: я художница — но ты этого не видишь.
МЭРИ: в «ночи у мод» (1969) она говорит: «идиот»
ГРЕЙС: Нет, Мэри, погоди…
ТРИП: Грейс, нет, я… мы…
ГРЕЙС: Нет, Трип, тут дело во мне. Теперь я понимаю, что дело не в тебе и не в нашем браке.
ТРИП: Мы..? Наш брак..? Эй, подожди!
ГРЕЙС: И нет, Мэри, больше нет! Мэри, прости меня. Но я благодарю тебя — ты мне очень помогла.
ТРИП: Грейс!
(ГРЕЙС открывает дверь.)
(ГРЕЙС захлопывает дверь.)
ТРИП: Грейс! Господи… Я… я должен был ей сказать…
МЭРИ: в «хиросиме, моей любви» (1959), она говорит: «смотри, как я забываю тебя. смотри, как я тебя забыла»
II. искусство паковать вещи
4. люблю, когда перед началом фильма гаснет свет
Май 2015. Мы договариваемся вместе сходить в Дом книги на Арбатской, и в первые пятнадцать минут встречи он сообщает мне, что у него синдром Туретта. Я решаю, что это еще одно проявление его эксцентричного чувства юмора, но уже потом, между стеллажами, когда он начинает разрезать руками воздух и издавать голосовые тики, я понимаю, что он не шутит. Глубоко погруженный в себя, рассуждающий о теории десяти измерений и сфере информационных технологий, очень одинокий и с узким кругом виртуальных друзей, он сообщает мне, что всё происходит только в его сознании и что меня не существует. Я говорю, что очень даже существую — и что в данный момент мне нужна литература для репетиторства. Он приглашает меня в Митино взять что-нибудь из его библиотеки, и я говорю: «Обязательно».
В Доме книги я беру «Обитель радости» Эдит Уортон — роман, где женщины, по словам Трумена Капоте, «бесконечно зажигают сигары своим джентльменам». Молодая, красивая и обладающая природным умом, главная героиня Лили Барт танцует в отрицании брака десять лет на рубеже веков, неприступно протанцовывает от двадцати до тридцати, попутно разбивая сердца и разбивая сердце себе самой и в какой-то момент вовсе отказываясь выходить в свет. «Как кто-то может жениться на тебе, если тебя никто не видел?» — задается вопросом ее мать, и мотив зрения становится ведущим в романе. Основной любовный интерес воспринимает Барт как «изумительное зрелище», а в краеугольной сцене книги девица на выданье, борющаяся за независимость, осознает, что красота — ее единственное оружие, и предстает перед публикой в виде живой картины, блистательного повторения женщины Гейнсборо. Постепенно лишаясь молодости, красоты и положения в обществе, обманутая, обыгранная, она принимает смертельную дозу снотворного.
Я обожаю прозу fin de siècle с ее бесконечными, обволакивающими предложениями, меткими размышлениями о жизни, горькой правдой, тонким юмором, обходительностью и интригами, стилем, который «одновременно прячет и обнажает вещи» (так ее характеризует главный герой романа Алана Холлингхерста «Линия красоты», специалист по Генри Джеймсу); но больше всего меня в этих книгах поражает то, как актуальны они по сей день: я живу в другое время, отличаюсь от Барт полом и не являюсь заложником сватовства, но не могу отделаться от ощущения родственности. На ошибках прошлого стоит учиться, и тем не менее их так заманчиво повторить — совсем как это делает она сама, принимая готовые живописные позы. И больше всего я люблю момент, когда в кинотеатре перед фильмом гаснет свет, чтобы вспыхнуть вновь и ослепить зрителя соблазнительностью экранных икон, идеальностью медиальности — всем тем, что предписывает нам, как жить и как сожительствовать.