Пока что-то тихо умирает внутри зрителей на показе молодой отечественной документалистики, я даю интервью телеканалу «Губерния», где сообщаю, что исследую гендер и сексуальность и выступаю за этническое разнообразие в кинематографе, но этот момент из итогового репортажа вырезают. На следующий день, перед тем как отбыть в Тольятти, мы получаем напутствие от театроведки: «Берегитесь поволжской эболы!».
Разумеется, мы пали ее жертвами.
генрих сравнил тольятти с висконти <…> тип смерть в тольятти
Первым пал я: во время лекции у меня поднимается температура. Я еле отвечаю на вопросы, ухожу в другое помещение и укладываюсь на диван. Разделавшись с показом, мы отправляемся на съемную квартиру и обсуждаем проблемы утреннего стояка за ужином с куратором, входящим в список 50 самых влиятельных фигур российского современного искусства.
Утром Ира и куратор уходят по делам, предварительно снабдив меня лошадиной дозой лекарств. Я некоторое время мечусь в бреду, потом выползаю на кухню, чтобы перекусить, листаю новостную ленту, вижу новую песню Лорд, и, пока нагревается сковорода, незаметно для себя начинаю танцевать.
Ведьма, фрик, психопатическая бывшая, Лорд не боится показаться отталкивающей или наглой, потому что ей (большая редкость в наше отягощенное виной время) всё равно. Она танцует, как паук, появляется на шоу Джимми Фэллона с ветками, имитирующими павлиньи перья, признается в любви луковым кольцам, и всё это не кажется очередным маркетинговым ходом, продающим аутентичность. Лорд берет слушателя за руку, как на идиотских #takemyhand фотографиях, и отправляется с ним в синестетическое путешествие по закоулкам любовной скорби, адский сорокаминутный трип наискосок по многомесячному заживлению ран. Надев наушники, мы, ведомые ее интенсивным контральто, несемся по ухабистому акустическому пространству, нарушая все правила дорожного движения, мимо всех цветов неонового города: яростного красного (стрельба в Melodrama), бесплодного черного (лязгающий металл в кульминации Hard Feelings), отрешенного фиолетового (фортепианные баллады Liability и Writer in the Dark), пока не брезжит освободительный зелёный (хаусное пианино в Supercut). В мире, когда непонятно, наступит ли завтра, когда герои мрут как мухи (All of the heroes fading, — поет она про Принса, Боуи, Леонарда Коэна), важнейшим становится альбом, посвященный нигилистской, всепобеждающей энергии молодости, показывающий, как меняется мир из «континентов и машин, сцен и звезд», а поп-музыка превращается из полноценных песен в заметки на айфоне, втихаря набросанные во время переездов.
На следующий день я сообщаю Косте Бушманову из черной литой «Шкоды»: «Мы через буран мчим в Челны», на что тот отвечает: «Здорово», и объявляет, что слишком занят и не приедет. Мы переглядываемся с Ирой: «Я уже начала теряться в пространстве и времени, — говорит она с заднего сиденья, — сейчас мы заснем и проснемся в Нижнем». В новостях сообщают, что мужчина вызвал BlaBlaCar, а когда приехал на место встречи, то понял, что его повезут на тепловозе.
— У моего мужа черный пояс по айкидо, я и сама тренируюсь!
— А что, в Челнах без черного пояса не стоит выходить на улицу?
Мы прибываем за 15 минут до начала, и перед выступлением я успеваю схватить кусок национального пирога.
Программу завершает «Яма» Елены Гуткиной и Генриха Игнатова (2015): основное повествование, снятое в цвете, контрастирует с сепией старых снимков, открывающих фильм и создающих ощущение утраты. «Яма» повествует об одном дне из жизни болгарской деревни и скорбящей семье. Несмотря на то, что множатся листки с трауром (болгарские уличные некрологи, расклеенные по всей деревне), жизнь продолжается: пасутся овцы, звонит колокол, женщина раскатывает тесто, жестокий и нежный ребенок бьет и тискает собаку.