На одном фото отец позирует на фоне обоев с изображением русской природы, а на другом — на кухне с наклеенным на шкаф бумажным самоваром. Нет ни одной его уличной фотографии — везде запечатленный в жилете и с галстуком, он будто разыгрывает роль на фоне декораций. Моя последняя встреча с ним состоялась в Москве весной 2001-го; сохранилась фотография, на которой я играю с подарком отца — гигантским плюшевым пингвином. Через четырнадцать лет (27.03.2015) я пишу отцу в фейсбуке сообщение, в котором называю его донором спермы, осеменившим мою мать и оставившим нас, никогда не оглянувшись назад, мобильным осеменителем, свободно передвигающимся по земному шару и скованным лишь контрактными обязательствами, которые лишают его визы по окончании работы (он также работал в Египте, Саудовской Аравии и Индии), в то время как моя мать, стесненная в средствах и пристегнутая родительскими обязательствами к Смоленску, осталась в городе на всю жизнь.
Первые годы жизни я провожу с мыслью, что я приемный, и спрашиваю у матери, кто мои настоящие родители: загар на меня ложится лучше, а дети вокруг дразнят меня за узкие глаза китайцем, якутом, чуркой. Мать, бабушка и остальные Захаровы вбивают мне в голову, что я ничем не отличаюсь от других (в каком-то смысле это действительно так), поэтому я не удивляюсь, когда пробегаю глазами по семейному альбому, — моя инаковость воспринимается как данность. На одном из фото, сделанном в еще не прошедшем джентрификацию смоленском Промышленном районе, четырехлетнего меня держит на руках двоюродная сестра. Деревянная часовня на заднем плане впоследствии будет превращена в каменный собор Святых Новомучеников, а на месте вырубленного леса возведут гигантский торговый центр. Моя сестра закончит мехмат МГУ с красным дипломом, а потом, к всеобщему изумлению, уйдет в монастырь.
Июнь 2018. Мать просит меня съездить к сестре в монастырь, чтобы забрать у нее посылку для моей бабушки. У меня запланирован обед с подругой возле ГУМа и тур по выставке, на которой я работаю, а вечером я иду на вечеринку, поэтому на мне узкие черные джинсы, черные лаковые туфли и черная рубашка с коротким рукавом, расшитая желтыми цветами. Я захожу на территорию женского монастыря и ощущаю на себе взгляды. Воскресный день, разгар чемпионата мира по футболу, и во дворе огромная очередь; впрочем, очередь здесь всегда огромная — я помню длинную цепочку из людей, тянувшуюся к мощам и десять лет назад, когда я был здесь в последний раз. На улице шумно, и я захожу в церковную лавку, чтобы позвонить сестре; из лавки меня выгоняют, потому что там запрещено пользоваться мобильными. Я выхожу на улицу и дозваниваюсь до сестры; она просит подождать в приемной администрации. Охранник спрашивает через домофон, к кому я пришел.
По первому этажу администрации, больше похожей на прихожую загородной резиденции олигарха, стелется красный ковер. На стенах висят фотографии патриарха Кирилла — получившего промоушен митрополита Смоленского и Калининградского, наставляющего прихожан всех возрастов. Меня не пускают к сестре и просят подождать; спустя пару минут сестра, которой еще нет сорока, спускается по лестнице, но это уже другой человек — она здоровается со мной живым, молодым голосом, но на ее лице появились морщины, а волосы поседели, что особенно заметно на фоне черного облачения. Сестра ведет меня через двор, и я чувствую скользящие по нам взгляды. Не давя, я прошу ее передать то, за чем пришел, чтобы я мог идти дальше по своим делам. Сестра спрашивает, успели ли меня покрестить за то время, пока мы не виделись, и не хочу ли я поцеловать мощи; на оба вопроса я отвечаю вежливым «нет» (мне хочется добавить: «Я молился всего раз в жизни, когда делал синхронный перевод „Иисус, ты знаешь“ Ульриха Зайдля»). Сестра всё равно проводит меня мимо толпы в собор и оставляет внутри у входа; сама она скрывается в помещении для монахинь. Спустя десять минут она появляется оттуда с кадкой живых лилий (неприлично дорогих и, судя по всему, предназначенных для похорон), церковными свечами и тремя дисками с записями церковного хора. Я принимаю дары и поспешно ретируюсь.