— Да, и главное, хрен его знает, чего ради я обрядился в костюм, в ее доме полным-полно арендаторов, бабья и социальных работников. Но этот малыш абсолютно божественен, он по-настоящему оригинален, великолепен, модель будущего — вот посмотри, что мы с ним сделали прошлой ночью.
Бэз направился к стопе видеомагнитофонов, соединенных витыми плетями кабелей с мониторами. Пока он возился с ними, Уоттон продолжал рыскать по комнате. Недолгое время спустя он отыскал чайную ложку, стакан воды, разовый шприц на два кубика и валявшийся на подоконнике пакетик с наркотиком. После этого в разговоре двух мужчин обозначилось общее направление.
— Это гаррик? — спросил, подхватывая пакетик, Уоттон.
— Нет, постой, Уоттон, это чарли — и он у меня последний.
— Ага, ладно… — Уоттон обдумывал сказанное, расстегивая тем времени манжеты пальто, костюма, рубашки. — А! Эти мне пуговицы, застегивай их, расстегивай. Это моя последняя доза на нынешний час. Последнее лето сони. Мгновения, Бэз, гибнут вокруг нас, мы пребываем в гуще великого вымирания, сравнимого с меловым периодом, — Уоттон составлял дозу точными, быстрыми, изящными движениями. — И ты смеешь говорить мне о твоем последнем чарли, между тем как я — неопровержимо последний Генри. Последний, кому присуще пристрастие к столь редкостному сочетанию наркоты, — использовав вместо жгута скрученный рукав, он поднял темные очки на лоб, чтобы лучше видеть вздувающуюся вену в зеленом, льющемся из окна свете, — и comme il faut[4] в одежде.
Впрочем, это возвышенное пустословие осталось не услышанным, как осталось незамеченным и особливое сочетание ореола рыжих волос Уоттона и наполнившегося зеленой — как если б он был героиновым Паном — кровью шприца. Вниманием Бэза целиком завладел первый монитор, пошедший, оживая, зигзагами. На нем появилось изображение прекрасного молодого человека, принявшего позу классического греческого куроса: одна рука легко лежит на бедре, другая скользит по чреслам, легкая улыбка играет на полных губах. Эта нагая фигура повернулась, пока на нее наплывала камера, лицом к зрителю. Ожил и второй монитор, показавший все еще поворачивающегося юношу сблизи. Третий дал вид еще более близкий. Когда засветились все девять, возникло ощущение напряженнейшего, плотоядного, хищного подглядывания. Юноша походил на плотскую конфетку, на возбуждающее аппетит лакомство, совершенно не замечающее жадного рта камеры. Девятый монитор показывал лишь его оживленные красные губы.
Ротовое отверстие Уоттона отзывалось на это зрелище, подрагивая и обрастая усами пота. «Когда смотришь такое, время летит незаметно, а, Бэз?». Он выдернул иглу из руки и, улыбаясь, слизнул каплю крови.
— Ну, как тебе, Генри?
— Я думал, ты отыскал очередного бесполого педика, Бэзил, однако этот мальчик выглядит опасным…
— Но и нежным, верно? — Бэзил рассмеялся.
— Тела нравятся мне больше мозгов, Бэз, а голое и безмозглое тело это и вовсе лучшее, что существует на свете.
— Если бы мне нужна была только плоть, Уоттон, я отправился бы на бойню или в мясной магазин…
— Да, ну что же, в каких бы прегрешениях ты не имел право обвинить мою матушку, сводничество в число их не входит.
Теперь возбужденным выглядел Бэз, переходивший от экрана к экрану, а затем направившийся к стоявшему у окна Уоттон. «Твоя матушка остается невероятно участливой и очень понимающей женщиной… что до него, ему интересна моя работа, он хочет помочь. Он не стыдится — ничего подобного. Он принадлежит к совершенно новому поколению, первому поколению геев, которое выходит из тени. Вот что я стремился выразить этим, — он указал на мониторы, — это было бы идеально».
— Не стыдится? Гей? О чем ты, на хрен, толкуешь?
— О существовании гомосексуалиста, Уоттон. Педика, содомита, гомика, мать его. Об этом. А в твоем случае, — о результате, — женитьбе на герцогской дочери, к которой ты относишься, как к круглосуточному магазинчику. Вот о чем.
Уоттон, при всем его снобизме и аффектированности, ничего так не любил на свете, как хорошую перебранку. «Бэз, Бэз, — проворковал он, — наша близость требует, чтобы мы, Нетопырка и я, были чужими друг другу».
— Как знаешь. Возможно, ты не способен видеть ханжества, в котором погряз, но неужели ты не ощущаешь никакой ответственности за то, что чувствует твоя жена.
— Не говори глупостей, я никогда и на миг не скрывал от Нетопырки моих сексуальных предпочтений.
— Быть может, и нет, — мне остается предположить, что она мирится с фальшью, потому что находит ее совершенно естественной. Мне же нужны отношения иные. Мне нужна правда, красота и честность, но мир стремится уничтожить такого рода любовь между мужчинами. Я думаю, Дориан мог бы стать для меня всем этим, — но для тебя он, надо полагать, ничего не значит.