Но Дорофею и этого показалось мало: свою и приблудную саперные лопатки, засунув черенки за поясной ремень, он пристроил так, чтобы железо лопат прикрывало грудь.
Поймав насмешливые взгляды соседей, он пояснил, нисколько не смутившись:
— Береженого и бог бережет.
И опять ему ничего не ответили: головной самолет фашистской стаи уже заваливался на крыло, вот-вот от него отделятся и взвоют черные точки бомб, такие безобидные издали.
А Дорофей улегся на дно окопа, свернулся там калачиком, уткнув лицо в ладони, и так пролежал всю бомбежку.
Но как только фашистские автоматчики пошли в атаку, он вскочил по первому сигналу, и на лице его не было ничего, кроме спокойной деловитости. Разве что кончики усов помялись.
Стрелял Дорофей редко и после каждого выстрела почему-то гладил ладонью затвор винтовки.
Ночью, когда фашисты улеглись спать и на окопы робко опустилась тишина, командир роты спросил у Дорофея:
— Докладывай, сколько фашистов срезал?
Дорофей глянул в ночь, будто хотел увидеть ту землю, по которой недавно катились волны вражеских автоматчиков, и ответил:
— Точно отрапортовать не имею возможности.
После первого боя новичок обычно безбожно хвастается своими успехами, нечто подобное ожидал услышать командир роты и сейчас. Ответ же был так неожидан, что он только и спросил:
— Ни разу не попал?
— Такими данными тоже не располагаю.
— Глаза закрывал, что ли, когда стрелял? Не видел, грохнулся твой фашист или дальше попер? — разъярился командир роты.
— Не, они все грохались… Только, может, и другой кто по ним же стрелял…
Командир роты помолчал, потом присел рядом с Дорофеем и достал из кармана кисет, протянул его солдату, что в роте считалось высокой честью.
Сталинград встретил роту несмолкающими взрывами многих снарядов, мин и авиационных бомб. В этот грохот изредка вплетались нервные строчки станковых пулеметов, а автоматные очереди казались негромким потрескиванием.
Город горел, дома его рушились, вздымая к небу тучи кирпичной и известковой пыли. Но город не только горел и рушился, он еще и яростно дрался с врагом.
Вот, сначала чуть дрогнув, наклонилась стена дома, нависла над улицей и, словно выждав удобный момент, рухнула на мостовую. Не успело поредеть облако кирпичной пыли, а за грудой камней уже улеглись солдаты и высматривают врага. Пыль ложится на плечи и головы солдат, на их оружие. И кажется фашистам, что сами камни поверженного дома ведут по ним яростный огонь.
В роте теперь только четырнадцать человек. Они — весь гарнизон дома на Рабоче-Крестьянской улице. Дом большой, до бомбежки, похоже, имел четыре или пять этажей. Сейчас — два с половиной. Но и теперь окон только на первом этаже в несколько раз больше, чем солдат в роте. А ведь есть еще и двери подъездов, есть и просто проломы в стенах.
Вот и обороняй дом, как знаешь…
Третьи сутки рота держит оборону в этом доме. Ни командир, ни политрук, иногда заглядывавший сюда, не говорили солдатам ничего о необходимости стоять здесь насмерть, и без слов все понимали это: ведь Волга — за спиной, ее хорошо видно, если по битым кирпичам вскарабкаться до окон третьего этажа.
Два дня фашисты бомбили и обстреливали дом, а сегодня их автоматчики подкрались к дому так близко, что бомбежку и обстрел прекратили. Зато стоило кому-нибудь неосторожно шевельнуться у оконного проема — немедленно зацокают пули по стенам и мелкое кирпичное крошево осыплет всех.
Одна из многих пуль, залетевших через оконные проемы, попала в грудь командира роты. Он зажал рану пилоткой, некоторое время еще силился командовать, но скоро опустился на пол, просипев:
— Держаться…
Не стало командира роты, но бойцы продержались еще двое суток. Как продержались — и сами, кто выжил, потом не могли понять: фашистские автоматчики чуть попятились, и на дом снова посыпались бомбы, по его стенам снова забарабанили снаряды и мины. Так дружно, так неистово забарабанили, что камни стен и балки перекрытий не выдержали и дом враз осел до первого этажа. А вот солдаты — ничего, выдюжили.
Правда, когда они собрались вместе, теперь их было только четверо. Все обросшие густой щетиной, все с ввалившимися глазами и разводами пороховой копоти на лицах.
И все рядовые.
— Что мы имеем для душевной радости? — сам себя спросил Дорофей и выложил на шинель две полные обоймы и еще два патрона. — Да еще магазин полный у моей винтовки, — пояснил он и добавил к патронам гранату. — Чехла к ней нет, значит, считаем хлопушкой.