– Во сколько и где?
– В два, в «Охотничьем».
Это требовало уточнения.
– И кто будет платить?
– Я приглашаю. Есть вопросы?
Он усмехнулся.
– Всё. Понял.
Мишка будет просить забрать «телегу», что же ещё. Обед в «Охотничьем» не дёшев, но генеральская зарплата выдержит. «Телегу» он, конечно, заберёт. У Вояки там свои игры, и не можешь помочь, так хотя бы не мешай, но чего бы такого слупить с друга детства? Одним обедом тот не отделается…
…И тогда он выдержал, не сказал, хотя был на волосок от этого. А Мишка – чуткий стервец – так и наседал, так и вкручивался, но… Да, они знают друг друга с младенчества, почти молочные братья, Мишка знал Римму, был на крестинах Анечки, а о Серёже и Миле он ему рассказывал, и шутки и подколки о его Серёже и Мишкиной Маринке, и вот… Вот именно поэтому он ничего Мишке не сказал. Он должен это пережить сам, один. Такой болью не делятся…
…Мишка катает в ладонях рюмку с коньяком.
– Слушай, а тебе-то зачем Мороз понадобился?
Он пожимает плечами.
– Поговорить.
– И всё?
– А что ж ещё?
Мишка понимающе кивает.
– Что ж, тоже… причина.
И он не выдерживает.
– Когда смогу рассказать, тебе первому.
– Тронут…
…Ну вот, заглянул проводник, вежливо сообщив, что Джексонвилл через две минуты. Бурлаков встал, надел плащ и шляпу, взял портфель. Что ж, времени у него немного, завтра утром он должен быть в Атланте, значит, выехать вечерним поездом с пересадкой в Колумбии, но и дел у него здесь немного. Одно дело. Где ни помощников, ни референтов, ни секретарей быть не может, не должно быть.
Тихий провинциальный городок, даже городишко, от вокзала Мейн-стрит с лучшими магазинами и ресторанами, хотя вон, похоже, как сожгли в Хэллоуин, так и остался, кварталы белых особняков, кварталы белой бедноты, а там дальше должны быть цветные кварталы.
Он шёл не торопливым, но деловым шагом, вежливо не замечая удивлённых взглядов встречных. В этом захолустье каждый незнакомый человек – сенсация.
Не расспрашивая, по ориентировочному чутью, которое выручало его и в экспедициях, и в «сопротивлении», Бурлаков вышел к Цветному кварталу, к маленькой, явно перестроенной из сарая церкви, с новенькой башенкой колокольни. Перед церковью аккуратный газон, окаймлённый низкой живой изгородью. Щебенчатая дорожка к крыльцу. А кладбище? Эркин говорил – сбоку, справа или слева? Но, раздумывая, он уже шёл направо, и опять не ошибся.
Аккуратный ряд выложенных дёрном прямоугольников, общий бордюр из любовно подобранных булыжников. Да, каждый отдельно, в своей могиле, а вот плита с надписью одна на всех. Серый камень, глубоко врезанные буквы, длинный список. Имя, прозвище или фамилия, возраст. И внизу, сразу после шестикратного «неизвестный», дата. Общая, на всех одна. Тридцать первое октября сто двадцать первого года. И: «Мы помним о вас». Странно, что нет обычного: «Покойтесь с миром» или про любовь Господа, но это всё пустяки. А вот это… «Эндрю Белёсый, восемнадцать лет». Странно, Эркин говорил, что двадцать, хотя памятник делали уже без него, а выглядел он мальчишкой, господи, о чём он думает, разве дело в этом?
Бурлаков поставил на землю портфель, снял шляпу и медленно, будто каждое движение причиняло боль, наклонился и положил перед плитой букет. Крупные разноцветные ромашки, совсем не те, что надо бы, но привезти русских он не мог, а эти… слишком велики и разноцветны, как искусственные, он купил их в цветочном магазине на Мейн-стрит, нет, пусть так, его весёлый, смешливый задира и хвастун одобрил бы. Серёжа любил дразнить сестёр, гадая на них на ромашках так, чтобы оставалось либо «плюнет», либо «к чёрту пошлёт», и они обижались, Анечка даже плакала, а Милочка ещё не понимала, но обижалась и начинала плакать заодно с сестрой, и Римма любила ромашки…
– Добрый день, сын мой.
Бурлаков вздрогнул и обернулся. Священник? Да. Эркин говорил о нём, неплохо говорил.
– Добрый день, святой отец.
Эйб Сторнхилл вежливо склонил голову и спросил о том, что и так понятно, но что поможет начать разговор, даст возможность этому седому человеку выговориться и тем самым облегчить страдание.
– Здесь лежат близкие вам?
– Да, – твёрдо ответил Бурлаков. – Один из лежащих здесь – мой сын.
Эйб Сторнхилл снова кивнул. Да, семь обугленных, превращённых в головешки трупов, но по каким-то – ему так и не смогли толково объяснить каким – приметам опознали Эндрю, а шестерых остальных так и похоронили безымянными. Который из них? Как этот старик узнал через полгода о судьбе сына? Да не всё ли равно? Эйб Сторнхилл сложил руки и начал читать молитву.