– Ну, Санька, берись, помогать будешь.
Почувствовав на спине и ягодицах волны горячего воздуха и совсем не болезненные шлепки прутьев, Артём прерывистым вздохом выровнял дыхание и распустил мышцы. Смутно, как сквозь воду доносился голос деда, жучившего Саньку, что без толку веником машет, только пар разгоняет.
– Повернись и сердце прикрой.
Артём послушно повернулся на спину, закрыл ладонью сердце. И снова горячие, приятно обжигающие волны. Нет, хорошая это штука – баня, не хуже массажа.
– Ты что, Тёмка? Заснул никак?
– Не-а, – протяжно выдохнул Артём.
– Ну, то-то. А теперь окатись и отдохни.
Артём слез и пошлёпал к чану с холодной водой. Зачерпнул ковшом и вылил на себя словно зашипевшую на его плечах воду.
– Эй! – в дверь вдруг заглянула бабка. – Не угорели ещё?
– Ты нам кваску лучше поставь, – отозвался дед. – Оставим вам пару, не бойсь.
Бабка ушла, и Артём вылез из-за чана, куда спрятался при первом звуке открывающейся двери. Дед ничего не сказал, будто не заметил. Что Тёмка чужих боится, он по Алабаме помнил и знал, почему боится. Ещё когда они с Лизаветой наткнулись в полуразрушенном сарае на стонущего, бьющегося в судорогах мальчишку, подумал… да нет, не тогда, потом. Тогда просто удивился его страху, а вот когда они уже в своей халупе мыли его в лохани, вот тогда и подумал, что чудно: мальчишка, а хозяйство… доброму мужику впору будет. И уже потом, мальчишка уже Тёмой, Артёмом стал, ходить начал, вот тогда всё и случилось…
…Артём пошёл за тёрном, вернее, он сам и послал мальчишку. Труд не велик, а в доме подмога. Артём послушно взял корзинку и ушёл. Лизавета была на подёнке, малыши сидели в халупе, а он под мелким холодным дождём колол дрова – как раз они накануне своротили, перетащили к себе и распилили два телеграфных столба – и прикидывал, насколько им этого хватит, когда во двор влетел Тёмка без корзины и куртки, полуголый, посмотрел на него круглыми от ужаса глазами, заметался, не зная, куда прятаться, и вдруг упал на землю, прямо к его ногам, уткнувшись кудрявой головой в его измазанные сапоги. И сразу следом вошёл этот. Одет чуть обтрёпанно, но богато, одним взглядом оглядел их халупу, двор, его самого, по-хозяйски оглядел, что и говорить.
– Ага, вот ты где.
– Тебе чего? – решил он вмешаться.
Новый, уже повнимательнее взгляд.
– Твой спальник? – и кивком показал на лежащего на земле Артёма.
– А тебе чего до этого?
– Спальников сдавать положено.
Руки пришелец держал в карманах, там мог быть пистолет, риск слишком велик, и он, сжимая топор, не пряча, но и не выставляя напоказ, продолжил:
– Чегой-то сдавать? Как это?
– Не знаешь? – удивился пришелец, и глаза его стали хитрыми. – Это же спальник. Русские собирают их и вывозят на исследования. За укрывательство расстрел, а за сданного награда. Понял?
– Чего ж непонятного, – хмыкнул он. – И большая награда?
– Не мало. Сотня.
– Ну так катись отседова. За такие деньги я сам его сдам.
– Покачусь, – кивнул пришелец. – И первому же патрулю скажу, кого ты прячешь. Тебе расстрел, а сотня моя.
И повернулся уходить.
– Постой, – окликнул он его и, когда тот обернулся, перешагнул через Тёмку, подошёл сам. – И сколько за молчание возьмёшь?
– У тебя таких денег отродясь не было.
Спорить с этим было нельзя, правда – она правда и есть.
– Так… – начал он, наводя чмыря, прости господи, на нужное. Пистоля у того явно нет, а то бы стрелял сразу, так что на разговор пойдёт.
И угадал.
– Так давай вот что, – глаза пришельца хищно блестели. – Ты мне мальчишку, а я тебе… ну… ну, полсотни.
– Пошёл ты… Сотня, и пацан твой.
Они немного поторговались, и наконец тот уступил, вытащил из кармана руку и уже из нутряка достал пачку имперских. Протянул ему.
– Считай.
Он опустил топор и стал пересчитывать деньги, а пришелец шагнул к Тёме, властно ухватил того за волосы.
– Ты мой! Пошли!
И тогда он бросил эти бумажки, бесшумно поднял топор и качнувшись вперёд, точным ударом без замаха, чтоб не обернулся гад на свист, всадил лезвие до обуха в белобрысый затылок. Тот стоял, наклонившись, а от удара пролетел вперёд и упал не на Тёмку, а за ним. Тёмка вскочил на ноги, ошалело глядя на него.
– Цыц, – сразу остановил он мальчишку. – Малышню разбудишь. За ноги бери, сволочим его.
– Куда? – тихо спросил Тёмка.
– В отхожее, – сразу решил он. – Больше ж некуда.
Труп даже обыскивать не стали. Хрен ведь знает, какие приметы могут на вещах остаться. И бумажки эти – доллары имперские – сгребли и туда же, от греха. Потом он оставил Тёмку засыпать и перекапывать кровяную лужу и след, а сам сходил к терновнику за корзиной и Тёмкиными вещами. А вечером, когда Лизавета, уставшая от ходьбы и так ничего и не нашедшая, вернулась, сказал, что завтра с утра они уйдут, хотя думали остаться на этой одинокой брошенной ферме. Халупа-то целая совсем. Лизавета ни о чём не спросила. Она ему во всём доверяла…