В общем вагоне, где разместились парни, было шумно и весело. Бегали, устраивались, спорили, чем верхние полки лучше нижних, чей мешок валяется в проходе, а если там конфеты, то мой, а ну губы подбери, раскатал на халяву, а он такой… И многие этим шумом и суетой прикрывали страх, особенно те, кто решил ехать в последнюю минуту.
Эд и Майкл заняли себе две нижние полки в одном отсеке и теперь сидели у окна с видом завзятых путешественников.
Наконец, всё утряслось и улеглось, в конце вагона, где в двух отсеках разместилось отделение хозвзвода и двое бойцов комендатуры – следующий вагон был их целиком – несколько голосов уже пробовали песню. Озабоченно прошёл комендант, зорко поглядывая по сторонам. Сухой закон на время дороги не отменили, а даже усилили. И об этом специально всех предупредили.
Андрей проверил в вагоне для раненых Колюню и, вернувшись в свой вагон, обнаружил, что его вещи забросили на верхнюю полку в отсеке Майкла и Эда.
– Эт-то… – начал он.
– Чтоб под присмотром был, – не дал ему договорить Майкл.
А Эд кивнул.
– За тобой только не досмотри, обязательно вляпаешься.
Андрей обиженно надул губы, но промолчал и полез на свою полку устраиваться. И тут же едва не упал, потому что Майкл сдёрнул у него с ног ботинки.
– Ты!..
– Заткнись и думай сначала. Понял?
– Понял, – проворчал Андрей.
Третья полка над головой не давала выпрямиться, но гибкости ему не занимать, и Андрей сравнительно быстро разобрал мешок с расхожим на дорогу. А перекинуть на третью полку чемодан помочь ему встал Майкл.
– Чемодан лучше вниз, – сказал Эд и медленно, тщательно выговаривая слова, обосновал: – Бережёного бог бережёт.
И чемодан поставили вниз, в ящик под полку Майкла.
Закончив с вещами, Андрей вытянулся на своей полке и тут же обнаружил, что если лечь на живот, то в окно всё отлично видно. Но не один он такой умный, и вскоре в вагоне установилась созерцательная тишина, нарушаемая только вопросами и комментариями. На поезде парни ехали впервые, да и вообще… раньше-то только в закрытых наглухо фургонах возили, а зимой…
– Зимой я себя уже от боли не помнил.
– Да, тогда ни до чего было…
– Ага, чтоб ещё по сторонам смотреть…
– А я на сапоги смотрел.
– Ударят или нет?
– Ну да…
И теперь они все с живым детским вниманием разглядывали проплывающий за окнами алабамский пейзаж.
Жариков и Аристов ехали в одном купе. Для обоих переезд этот не первый, но такой спокойный… да, страшная вещь – стереотипы. Ведь вот, что война полтора года как кончилась, они знают преотлично, а вошли в поезд и едут, ожидая сигнала воздушной тревоги. И прежде, чем Жариков додумал это до конца, о том же самом и почти теми же словами сказал Аристов. Жариков рассмеялся и ответил удивлённому взгляду Аристова.
– Мы уже об одном думаем.
Аристов пожал плечами и спросил уже о другом.
– Парни не психанут?
– Нет, – сразу ответил Жариков. – У них эти стереотипы отсутствуют, – и улыбнулся. – Им всё впервые, Юра.
Аристов кивнул.
– Большие дети. Да, ты знаешь, что за Андреем приезжал его бывший хозяин?
– А откуда это знаешь ты?
– Ну, знаешь ли! – возмутился Аристов. – Я вошёл к ним в контакт, когда они от тебя ещё вовсю шарахались.
– Не кипятись, Мама Юра. Знаю, конечно. Чудо, что парень удержался.
Аристов кивнул.
– Да. А ведь он самый… мягкий, пожалуй, так.
– Да нет, – Жариков задумчиво покачал головой. – Здесь немного другое. Вот Алик…
– Новенький? Ну, такой… размазня, студень дрожащий… единственный и неповторимый, – зло фыркнул Аристов. – Он, что ли, мягкий? Он просто трус.
– Ну, остальные зимой тоже чудес храбрости не демонстрировали, вспомни. По-настоящему только Крис боролся.
– Ну, Крис… – Аристов улыбнулся. – Сравнил…
– А Новиков? Он самый молодой, мальчишка. И самый слабый, согласен. А Андрей силён. И в том, что смог удержаться, отказаться от убийства, тоже сила. И ты к этому руку приложил. В Хэллоуин, помнишь?
Аристов задумчиво кивнул.
Успокоительно стучали колёса, за окном светлая молодая зелень, и спрятанное за разговорами ещё недоверчивое ликование: домой, едем домой!
И постепенно это чувство завладело и парнями. Весь поезд был так заполнен этим, что, кажется, поэтому и не останавливался, и не спешил. Чтоб не расплескать ненароком.
До обеда Андрей лежал и смотрел в окно, не участвуя в общем разговоре. Смотрел и думал. Вот все говорят: «Домой… На Родину… Возвращаемся…». А он? Он куда едет? И другие парни. Ну, Крису, положим, всё равно куда, лишь бы с Люсей. Ну… Нет, о других он ничего сказать не может, а он, он сам? Что он чувствует? Разве Россия – его Родина? Нет. Родина – это где родился, по самому слову так выходит. Значит его Родина – Алабама. Или… Нет, у него питомнический номер, а где был тот питомник, в каком штате… Кто знает. Данных нет, все регистрационные книги – им говорили – сгорели вместе с питомниками. СБ же и сожгла. Значит, что? Значит, Империя, будь она проклята? Для удостоверения он местом рождения указал Алабаму, как и остальные парни. В каком штате нашли, где подобрали или из развалин вытащили, там и родились. Во второй раз. Это понятно. Это, значит, и Родина. А Родину надо любить. Страдать от разлуки. Как это… да, правильно, ностальгия. Трудное слово. Но вот он как раз рад, что уезжает, что никогда больше не увидит всего этого, не услышит английской речи. Так что? У него нет чувства Родины? Почему? Если по книгам, то Родину любят все, с рождения, а уехав, страдают от ностальгии. Книгам он верит. В чём же дело?