Перед уходом из лагеря 119 вырезали, как обычно; букву «Б» на пятнадцати деревьях вокруг стоянки и зарыли клеенчатый сверток с книгами и письмом, в котором сообщались данные о членах экспедиции и пройденном маршруте. 13 февраля, позволив себе лишь однодневную передышку, группа отправилась в обратный путь. По-прежнему лил дождь.
О возвращении рейдовой группы мы знаем значительно меньше, чем о пути к заливу. Берк не делал никаких записей, а дневники Уиллса стали куда более скупыми — по сути, он уже не вел наблюдений и не фиксировал маршрута; записи ограничиваются главным образом датами и номерами стоянок. Уже по этим строчкам, предельно лаконичным и временами путанным, можно судить о степени их усталости. Скорее всего, сами путники не сознавали до конца, насколько были изнурены. Непрекращающийся дождь превратил землю в сплошное болото, а у них не было даже палаток; спать приходилось под открытым небом в насквозь промокшей одежде. После первой недели дождей в дневнике Уиллса появилась характерная запись: «Между четырьмя и пятью часами пополудни разразилась сильная гроза. Мы не заметили признаков ее приближения, хотя вчера на севере и северо-востоке сверкали молнии и доносились раскаты грома. Дождь хлестал часа полтора, земля размыта до такой степени, что животные передвигаются с трудом. Тем не менее утром без десяти семь мы двинулись в путь, однако, через полчаса вынуждены были остановиться. Позавтракав, мы пошли снова, но верблюды опять увязали в трясине, так что пришлось переждать до вечера. К утру небо слегка очистилось и солнце довольно быстро подсушило землю. Подстрелили фазана; очень разочарованы — одни перья».
День спустя еще одна запись: «Около восьми вечера вновь страшная гроза ост-зюйд-ост с постепенным перемещением к северу. Вспышки молний следовали одна за другой и были такими яркими, что мы видели окружающее яснее, чем при лунном свете».
Теперь, когда они ползли, словно вымокшие насекомые, по разбухшей болотистой земле, четверо путешественников мечтали о сухом жарком воздухе пустыни. Здесь, на севере, тоже стояла жара, но жара тропическая, мучительно влажная и выматывающая. Кинг и Грей страдали от головных болей и ноющей ломоты в ногах и спине. Уиллс, который, кстати, оказался самым выносливым из них, заносит в дневник: «Вечер (23 февраля) выдался особенно жарким и душным, при малейшем физическом усилии кажется, что задыхаешься: появилось ощущение беспомощности и апатии, которых я никогда раньше не испытывал. Все жалуются на одинаковые симптомы, даже лошади (!) обессилели от вечернего перехода, хоть он был весьма коротким».
По ночам они двигались медленно, 12 миль в сутки оказались недостижимой скоростью; в начале марта группа все еще находилась возле реки Клонкарри. Они почти не отклонялись от своего прежнего маршрута, и, вероятно, поэтому нашли сбежавшего верблюда Гола. «Вид у него исхудалый, — пишет Уиллс, — и несчастный; видимо, оставшись один, он очень нервничал и вышагивал по своим следам взад и вперед, протоптав дорожку. С этого пути он не сворачивал, хотя по сторонам можно было отлично подкормиться. Он начал есть, только увидев остальных верблюдов».
Но это не помогло. Гола настолько обессилел, что четыре дня спустя сердце бедняги не выдержало; пришлось его бросить — он наотрез отказался идти даже после того, как с него сняли седло и вьюки. Тем временем произошел инцидент со змеей. «Пересекая крик при лунном свете, — пишет Уиллс, — Чарли натолкнулся на крупную змею. Поначалу мы решили, что это бревно, но когда Чарли задел ее стременем, она развернулась во всю длину, и нам предстала огромная змея, какую мне еще не доводилось видеть». Ее убили. У трехметрового монстра была черная голова, а тело покрыто желто-коричневыми полосами; во рту не оказалось ядовитых зубов, и оголодавшие путники решились сварить добычу — они не раз видели, как аборигены ели змей. В два ночи, когда группа готовилась продолжить путь, у Берна начался жесточайший приступ дизентерии. От головокружения он не мог удержаться в седле, кое-как его устроили в шалаше из веток. Два следующих дня Берк с трудом волочил ноги.
К концу первой недели марта, одолев сотню миль, они ощутили слабое дуновение сухого воздуха пустыни. Это приободрило путников, только Грей оставался безучастным. «Г-н Берк, — пишет Уиллс, — почти оправился от недомогания, но Чарли по-прежнему нездоровится, он не в силах что-либо делать. Прошлой ночью он простудился, не потрудившись потеплее укрыться».
Жалобы Грея не вызывали сочувствия, спутники подозревали, что он «морочит голову», дабы увильнуть от походной работы. Берк считал, что Грей не заслуживает каких-то поблажек: в конце концов всем приходилось нелегко. Перед каждой едой руководитель раскладывал пищу по четырем пронумерованным тарелкам и накрывал их полотенцем. Остальным надлежало стоять, повернувшись спиной, и называть номер, после чего каждый получал соответствующую тарелку. Теперь, когда перспектива голода стала реальностью, вся их жизнь сосредоточилась вокруг еды. Вот почему происшедший 25 марта эпизод поверг всех в состояние шока.
«После завтрака я поднялся на невысокий холм, — пишет Уиллс, — и, возвращаясь оттуда, увидел спрятавшегося за деревом Грея. Он ел то ли мучную похлебку, то ли овсяную кашу. На мой вопрос Грей ответил, что страдает от дизентерии, поэтому взял муку без спроса. Я велел ему пойти к г-ну Берку и самому все рассказать. Грей попросил Кинга сообщить г-ну Берку о случившемся, после чего получил хорошую взбучку. Никто толком не знает, сколько времени он обкрадывал нас. Многие продукты кончились значительно раньше, чем мы рассчитывали».
По версии Кинга, «хорошая взбучка» состояла в том, что Грея «шесть-семь раз шлепнули по уху»; вместе с тем Кинг подчеркивает, что никогда раньше не видел, чтобы Берк тронул кого-нибудь пальцем. Не следует, однако, забывать, что Кинг боготворил Берка и наверняка пытался представить его в наилучшем свете; для Уиллса, человека дисциплинированного и серьезного, Грей вполне заслуживал «хорошей взбучки», далее в своих дневниках он называет его уже не Чарли, а только Грей. Как бы то ни было, Берк пришел в дикое бешенство (которое легко понять в данных обстоятельствах), и Грей, отвечавший за провизию, был отстранен от этой обязанности.
К 25 марта, на сороковой день с момента выхода из лагеря 119 возле залива, они одолели лишь полпути. Правда, уже остались позади кряжи хребта Селуин и дальше дорога по пустыне обещала быть намного легче. Дождь лил не переставая, но они упрямо шагали полный световой день до темноты. В дневнике Уиллса чередуются красноречивые названия лагерных стоянок: «Фиговое дерево», «Одинокая пещера», «Колючка», «Болото», «Комариное место», «Трехчасовым привал», «Дикая собака», «Солончак» и т. д. Примечательно встречающееся несколько раз название «Пиршество». Мы не знаем точно, где и при каких обстоятельствах они забивали животных, но «Пиршество», несомненно, означало место, где изголодавшиеся путники наедались досыта я заготавливали мясо впрок — сколько в силах были нести. Запись от 30 марта: «Привал [Буча — один из верблюдов]. Целый день занимались разделкой, приготовлением и поеданием Бучи. Испытывали полное блаженство; до захода солнца успели провялить солидную порцию мяса».
Одиннадцать дней спустя, 10 апреля: «Провели целый день в лагере. Разделывали и вялили мясо Билли; бедный конь до того отощал и обессилел, что ему вряд ли бы удалось пересечь пустыню. У нас самих кончалась провизия, и мы решили, что настало время забить Билли. Мясо оказалось нежным на вкус, но при разделке мы не увидели ни малейших следов жира».
Теперь из шести верблюдов у них осталось два. Казалось бы, четверым людям такого количества лошадиного и верблюжьего мяса должно было хватить надолго, но они настолько ослабли, что могли нести лишь очень легкий груз. Приходилось бросать все, кроме жизненно необходимого. 20 марта путешественники оставили 27 кг снаряжения; на всякий случай его подвесили на дереве, чтобы можно было найти впоследствии; на двух оставшихся верблюдах ехали по очереди. Ураганные дожди вперемежку с песчаными бурями сильно затрудняли движение. Однажды пришлось «пятнадцать минут ждать Грея, а потом вернуться за ним; он жаловался и ныл, утверждая, что не может идти».