Что только мы не делали. Бусы по полу рассыпали. Карандаши под столом раскладывали. Исчезало! Но поймать неуловимого Луканьку не удавалось. Не иначе, как он всё находил и прятал, пока мы пребывали в детском саду.
Там, кстати, мы спрашивали тоже. У воспитательниц и нянечек. Но опять же — бестолку.
Однажды во время общей игры одна из девочек — не помню даже, как её звали, только и осталось от образа, что была беленькая и всегда красовалась большим красным бантом на стриженой кудрявой голове — вдруг легла на пол и говорит:
— Живот у меня чешется! И голова болит! Не буду играть!
Все засмеялись и стали кричать:
— Уже прошло, вставай! Мы тебя полечили!
Но она заплакала и не встала. И кто-то побежал за воспитательницей.
Та пришла, посмотрела, ахнула… потом всем поставили градусники, а вечером нашим родителям объявили: в группе карантин. Ветрянка!
Мы с Серёжей заболели тоже. Он ничего, бегал даже, когда мама не видела. У нас с этим просто было: квартира сталинского дома обширная, по коридору мы с соседскими детишками иногда вместе на велосипедах раскатывали, — так что, когда мама отправлялась на кухню, то чем мы там, в детской, занимаемся, она могла только догадываться. А у меня температура поднялась такая, что белый потолок временами казался то красным, то чёрным. И стенки комнаты качались. К счастью, сон одолевал, плотный, без сновидений. После него голова хоть и болела, а всё ж таки было как-то несколько полегче, и сил прибавлялось. Но в себя я приходила ненадолго и неожиданно. Так что рядом чаще всего никого не оказывалось.
Никого — из своих.
Зато очень часто я видела маленького, покрытого плотным зеленовато-оливковым мехом, симпатяшку. Его личико, не больше половинки скорлупы грецкого ореха, напоминало лицо артистки, игравшей Кота в сапогах в любимом нами детском фильме. Нет, не то, чтобы сильно. А просто оно было кругленьким и смахивало одновременно и на смуглую физиономию хитренького старичка, и на кошачью мордочку. Глаза же, скорее, как у небольшой птички — чёрные, очень блестящие и живые. Тельце существа выглядело плотным, конечностей — четыре, плюс роскошный пушистый беличий хвост. Ручки и ножки тоже были покрыты мехом, но заканчивались вполне людскими розовато-коричневыми кистями и ступнями — только малюсенькими, меньше, чем у моих кукол. Он часто сидел, очень по-человечески вытянув вперёд мохнатые ножки, у меня на одеяле, и на его личике выражалось сочувствие и беспокойство. Когда мне хотелось пить, он вставал на четвереньки и ловко, как бурундук или кошка, перескакивал на тумбочку возле кровати. Там стоял стакан с питьём, оставленный мамой. Симпатяшка опускал в воду руки по самые плечи и прыгал назад. Смачивал мокрым мехом мне губы и лоб, а потом сидел и махал ручками, пока не высохнут. Забавный толстенький гномик.
В первое время я воспринимала это существо как данность, ничуть не задумываясь, кто бы это мог быть, и не мерещится ли мне. Не до того было. Глаза открыть — и то тяжело! А когда стало полегче, мы друг к другу уже попривыкли. Порой малыш даже просто так подходил поближе — обычно на четвереньках, высоко держа хвост — и заглядывал мне в лицо. А потом улыбался, показывая беленькие, со щербинками, зубки: мол, вот тебе и получше, правда?
Однажды я решила выяснить-таки точно, кто это. Надо ли сообщать, что веские подозрения у меня имелись?
Я дождалась, когда симпатяшка снова подойдёт к самому краю одеяла, чтобы заглянуть мне в лицо, и тихо-тихо, чтобы не спугнуть, прошептала:
— Ты ведь Лу…
Но спросить до конца не удалось: он вдруг совершенно человеческим жестом прикрыл себе рот ладошкой и… захихикал! А другой ручонкой ласково шлёпнул меня по губе, совершенно недвусмысленно. Нельзя было, оказывается, называть его имя! Но раз смеётся — значит, он не обиделся, и значит, угадала я верно.
Луканька.
С пушистым зеленоватым хвостом.
Доброе домашнее существо!
Потом, через много лет, когда выросли не только мы с братишкой, но и наши дети, моё семейство приготовилось переезжать в просторную квартиру новёхонького дома возле пляжа. Я улучила момент, когда, среди суеты сборов и погрузки, мне удалось остаться одной в нашей бывшей детской.
Всё было готово: большой валенок, внутри него вязаный носок, а в носке конфета без фантика, листочек капустки и чёрный сухарик. К валенку привязана широкая шёлковая зелёная лента.
Аккуратно засунула я бывшую дедову обувку под ещё не унесённую кровать, взялась за ленту, и просительно проговорила:
— Луканюшка, красавчик, поди с нами жить-поживать в дом новый, в стены неустроенные. Луканюшка, ведь пропадём без тебя, без родимого, — кто тепло принесёт, кто от беды отведёт, кто в скорби утешит, а в радости поразвеет! Поди с нами венки завивать, поди с нами хлебы испекать, поди с нами детишек ненькать, поди с нами стариков лелеять! Не останься тут, в чужих людях, в неродимой семейке! Садись в шерстяны-валяны саночки, довезу!
Да и потянула тихонько за ленту.
Везли дедов валенок на новое место с почётом — на руках, не заглядывая.
А там положили под кровать.
И убрали только на следующее утро. Пустой… Ни конфетины, ни кусочка черняшки!
Теперь, пропади что — мы с мужем, как бывало бабушка моя, тоже вздыхаем, и говорим внучатам:
— Луканька хвостом прикрыл!
Потому как знаем: чистая правда!
Кирилл Кононов. Старый Новый Год. Древние
— Бать, а бать, почему Новый Год Старым-то зовётся? — в который раз допытывался домовёнок Васька по пути на первый этаж.
— Ну скажи, скажи, скажи!
— Хватит, Василий, не до того сейчас. Работы ещё много. Надо квартиры прибрать после праздника, проветрить вентиляцию, вымести чердаки… Опять эти городские весь подъезд изгадили! Давай-ка, бери тряпку и помогай.
Несколько минут прошли в сосредоточенном сопении. Наконец домовой разогнулся и с оханьем размял спину.
— Эх, не так всё, не так. Вот когда я жил в деревне, никому бы в голову не пришло у себя в сенях стенки урыгивать! Все горожане бессовестные…
— Ой. Батя…
Домовой почесал затылок.
— Да, что-то я забылся малость. Всё-таки здесь теперь наш дом… Никогда так не говори, понял?
— Понял, батя. Но…
— Никаких но! Иди лучше Степаныча разбуди, пусть он тоже поработает. Скажешь ему, чтоб в котельную шёл. И помоги там — когда надо будет, он тебя к нам приведёт.
— Батя!..
— Иди!
Степаныч — старейший домовой в районе — жил в подвале. Обычно он спал сутки напролёт, завернувшись в кучу тряпок у труб парового отопления, и добудиться его было непросто. Степаныч постоянно жаловался, что ему постоянно холодно, а сон и толстый слой тряпья помогают ему согреться. Его уважали, как старейшего и мудрейшего, и старались без нужды не беспокоить. А когда всё-таки приходилось это делать, добудиться Степаныча было нелегко.
Но сегодня всё было не так, как обычно. Едва Васька откинул решётку вентиляции, Степаныч покосился на него синим-синим глазом:
— Что, Васятка, пора дом убирать?
— Да, Фома Степанович, батя сказал, чтобы мы с вами в котельную шли… А откуда вы знаете?
— А ты что же?.. — смутился старик. — Постой-постой-ка, у тебя это что — первый Старый Новый Год?
— Да, в прошлом году меня отправляли в деревню к бабушке. Я вот только в толк никак не возьму, зачем такая спешка?!
— Потерпи, сам всё увидишь, полночь уже скоро. Давай-ка руку, — Степаныч поёжился, выбираясь из-под старого пледа. — Нам с тобой сейчас надо котельную вычистить. А там я тебя провожу куда нужно…
— А…
— Отцу потом от меня спасибо скажешь. Знал, что я холод не люблю, вот и нашёл работу, где потеплее. Всё-всё, пошли.
И они пошли. Мимо старых насквозь проржавевших труб, мимо сырых облупившихся стен, мимо дыры в канализацию, из которой высунулась было Дрымга, но, увидев домовых, махнула спутанными волосами и исчезла. Много интересного было в подвале, но прогулка быстро закончилась, и Василий со Степанычем оказались в тёмной душной котельной. Степаныч выудил откуда-то потёртые тряпки и пару ведёрок, которые наполнил из-под хмуро-рыжего старого крана. Принялись за уборку. В котельной было шумно и грязно, и домовым приходилось то и дело прерывать работу, чтобы подбежать к окну и глотнуть уличного воздуха. Работа не особенно тяжёлая, но скучная и изнуряющая.