- Не перебивай... Бывал и восточнее Малаховки, под самым Ташкентом в госпитале три месяца отлежал.
- Так зачем занес ветер сюда искры в виде наших обросших и оборванных персон?
- А затем, чтобы эти тихие, сонные уголки запылали, как соломенные крыши деревенских изб в ветреный день жаркого и сухого лета.
Он повернулся ко мне с улыбкой, в которой восхищение сочеталось с насмешкой, но улыбка быстро исчезла, как исчезает изображение на запотевшем окне, по которому прошлись тряпкой. Неожиданно и необъяснимо Устругов помрачнел и насупился.
- Ты чего, Егор? Обиделся, что тебя с искрой сравнил?
- Говорить красиво научились, - глухо пробормотал он, отворачиваясь. - Прямо чтецы-декламаторы. На красивую фразу любое дело готовы променять. Говорим красиво, а действуем паршиво, паскудно.
Недовольный мною и собой, он отошел от окна, уселся на постель и уставился в пол. На него накатывалось, как догадался я, то самое настроение, которое Миша Зверин еще в лагере называл "уничижительным".
- Подлецы мы с тобой, Костя, - вдруг начал он. - Болтуны мы с тобой. Кривляки. Прохвосты... Клялись либо всем сюда добраться, либо всем на дороге лечь. А добрались сюда только сами, бросив своих более слабых товарищей.
- О чем ты, Гоша? Мы никого не бросали. Только потеряли их, как они потеряли нас...
- Только потеряли! - воскликнул Устругов, передразнивая меня. - Мы не предали своих друзей, не выдали их немецким полицейским, только потеряли их... Только всего! Разве можно упрекать за это? Похвалить надо. Подумать только: какие храбрецы! Так здорово запрятались во дворе голландца Крейса, что ни один черт не мог бы отыскать нас. Мы и не подумали вернуться на Рейн, чтобы узнать, что случилось с друзьями. Ведь это же рискованно было! Поэтому бежали как можно быстрее и дальше, дальше от того места, где оставили, нет, не оставили - только потеряли друзей...
Я молчал. Возражения или опровержения лишь подняли бы градус его кипения.
На этот раз он не успел разойтись как следует, когда отворившаяся бесшумно дверь впустила на чердак женщину в светлом.
- Можно к вам?
Мы оба вскочили на ноги, пытаясь рассмотреть неожиданную гостью. Постояв немного у двери, чтобы освоиться с сумраком чердака, она двинулась к нам и, не дойдя трех-четырех шагов, остановилась повторив:
- Можно к вам?
- Конечно, конечно, - поспешно пробормотал я.
- Слава богу, наконец-то соблаговолили ответить, - с усмешкой произнесла она. - Я уже начала думать, что Аннета ошиблась. Она сказала, что новые обитатели чердака хорошо говорят по-французски, а вы даже на простой вопрос ответить не можете.
- Простите, пожалуйста, ваше появление было так неожиданно...
- Хорошо, - перебила она меня, - в следующий раз, перед тем как прийти, я пришлю письмо с просьбой разрешить нанести визит сюда. Надеюсь, вы будете великодушны и не откажете в просьбе.
Это была та самая девушка, которую мы видели утром во дворе с немецким обер-лейтенантом. За словом она в карман не лезла, и немцу, конечно, не оставалось времени, чтобы глазеть по сторонам. Девушка подошла ближе и стала пристально и бесцеремонно рассматривать нас с головы до ног.
Она была рослее, чем казалась сверху. Стройная, длинноногая, крепенькая и в то же время гибкая, она излучала ту бьющую ключом жизненную силу, которую не видишь, но ощущаешь, как дуновение ветра, как тепло, как свет. Красивое лицо было округло и мягко и все же создавало впечатление упрямой решительности и лукавства. Полные и яркие губы с готовностью складывались в веселую и насмешливую улыбку. Необыкновенные для блондинки черные глаза могли светиться дружелюбным весельем, а секунду спустя пронизывать вас молниями гнева. Судя по всему, это был диктатор. Красивый и нежный диктатор.
- Мы тут гости, - проговорил Георгий, обиженный то ли ее насмешливым тоном, то ли тем, что ему помешали выкипеть до конца. - Мы гости, а вы хозяйка и можете приходить на ваш чердак, когда захотите и без предупреждений.
- Мы рады будем видеть вас всегда, - быстро подхватил я. - Если пришлете предупреждение, выйдем вам навстречу, то есть на лестницу. И вообще мы хотели бы, чтобы вы были здесь чаще и больше. С вами тут стало заметно светлее.
- Светлее?
- Да, светлее. В ваших волосах запутались лучи солнца, и вы принесли их сюда.
Девушка повернулась ко мне, посмотрела своими черными глазами сквозь светлые ресницы и насмешливо скривила полные губы.
- Вы поэт?
- К сожалению, нет. А что?
- Я думала, что только поэты могут говорить так, будто конфеты своей рукой в твой рот кладут: и сладко и противно... Может, адвокат?
- Нет, не адвокат. Готовился историком быть.
- Значит, книг начитались, - с прежней пренебрежительной улыбкой заметила девушка. - Нормальные люди говорят нескладно, путано и часто даже грубовато. Вроде приятеля вашего...
Она протянула мне немного крупную для нее руку и пожала мою коротко и сильно.
- Ладно уж... Давайте знакомиться. Меня зовут Мадлен.
Перед Уструговым немного задержалась, всмотрелась в него строго и чуть насмешливо и вдруг улыбнулась какой-то необыкновенно теплой улыбкой, будто сказала про себя. "Какой же ты большой, неуклюжий и хороший!" Конечно, это могло только показаться. Самое удивительное, однако, то, что и мой приятель увидел в ее улыбке очень добрый знак. Он захватил ее руку в свою огромную пятерню и сжал с такой невольной силой, что девушка, вскрикнув, вырвала руку и затрясла пальцами, пытаясь стряхнуть боль. По бледно-желтой щеке Георгия, как клякса на плохой бумаге, расползалось красное пятно: краснел он крепко и надолго.
- П-п-прос-тите, п-п-пож-жалуйста, - тяжело заикаясь, проговорил он по-русски. - П-п-прос-с-стите, я не х-хот-тел с-сделать б-больно.
Мадлен повернула голову ко мне и вопрошающе подняла светлые, как бы чуть-чуть опаленные солнцем брови.
- Ваш приятель не хочет говорить со мной по-французски?
- Он хочет, хочет, конечно, - поспешно заверил я. - Он так разволновался, что не смог сразу найти нужные слова. Это со мной тоже бывает, когда сильно волнуюсь. Приятель мой просит простить за то, что сделал вам больно. Видите, вы так взволновали его, что он опять заикаться стал, а это с ним теперь не часто случается.
- Чем же я могла так сильно взволновать?
- Каждый разволнуется, увидя вас. Вы такая красивая, такая необыкновенная, такая...
Улыбка исчезла с ее лица.
- Оставьте это, - тихо сказала она. - Оставьте. И никогда не говорите мне этого. Хотите хороших отношений - не говорите дешевых комплиментов. И не пытайтесь ухаживать. Ни за мной, ни за сестрой моей, Аннетой. Это главное наше условие. Нарушите его - пеняйте на себя.
- Да у нас... да у меня не было ничего... И в мыслях ничего такого не было. Я просто сказал, что думал... вырвалось...
- Не следует говорить все, что думаешь. А чтобы глупые слова не вырывались, рот следует держать закрытым. Тут немало мужчин перебывало, и нам надоели и очень красивые слова и не очень красивые жесты. Приходят все слабыми, жалкими, тощими, а как отдохнут немного да подкормятся, так сразу своей фантазии волю дают. И не только фантазии. Одни - языку, как вы, другие - рукам. Самые смирные только глазами пожирают да губы пересохшие облизывают.
- Спасибо за предупреждение, Мадлен. Обещаю вам и за себя и за друга моего, что ни языку, ни рукам воли давать не будем. Но глаза закрывать не обещаю, хотя вы, простите меня за эту вольность, в самом деле носите в своих волосах частицы солнца.
Она погрозила мне пальцем и снова улыбнулась.
- Вы обещаете и за приятеля. А может, он не согласен?
Георгий неуклюже шаркнул ногой, поклонился и пробормотал:
- Согласен я. Очень даже согласен. И обещаю ни языком, ни руками...
Жестом девчонки Мадлен поднесла свои пальцы к губам и подула.
- Языком вы, судя по всему, большого вреда не сделаете, а вот руками...
И она снова потрясла своими пальцами.