— Вай, скорпион, скорпион!
Ребенок кричал от боли, и женский голос сердито успокаивал:
— Чтоб тебе пусто было!..
Славился наш квартал и знаменитыми рядами жестянщиков. Весь день висел в воздухе оглушающий грохот. А люди, чтобы понять друг друга, вынуждены были кричать. За что и прозвал их парон[3] Рапаэ́л, бывший учитель из Вана, «горланами». Мы же, дети, любили ходить к жестянщикам — там в обмен на пару яиц можно было получить гвоздь для юлы и другие нужные нам вещи.
Но жестянщики занимали только часть квартала. В противоположном конце находились: «контора» зурначей[4], цирюльня Симона, под названием «Жорж», и выстроившиеся в ряд лавки гробовщиков. А в одном из подвалов размещалась «Наргиле́» — прославленная кофейня черного Ару́та. Ходили туда из нашего и из соседнего кварталов. И какие люди! Бывший генерал Алагязов, виноторговец Пион, парон Рапаэл, отец Амбаку́м, которого за глаза величали «отец Остолоп». Словом, квартал был разделен на два лагеря. Жестянщики высмеивали всех остальных, называли их «мелкотой», те, в свою очередь, ругали жестянщиков «мужланами».
Страсти утихали лишь в праздники, когда соседи семьями ходили друг к другу в гости.
Но справедливости ради должен заметить, что кофейня черного Арута, цирюльня Симона и «контора» зурначей были как бы «средоточием мысли» для всех обитателей нашего квартала. Жестянщики и те после дневного грохота спешили туда. Играли в нарды[5] и в шашки; особенно много посетителей бывало в кофейне «Наргиле». Наш сосед Хаджи́ и несколько персов, потягивая кальян, толковали о том о сем — о нечестивом «инглизе»[6], о вестях из московских газет.
Еще славился наш квартал тонирами[7]. Едва ли не в каждом дворе был тонир. По утрам тянулся над дворами сизый дым, потом он рассеивался, и по всему кварталу разносился вкусный дух свежевыпеченного лаваша[8]. Лаваш успешно конкурировал с городскими булками. В доме у нас лаваш был редкостью, и я охотно менял свою булку на лаваш. Менял и, давясь, проглатывал, почти не прожевывая, куски вкусного хлеба. Мать при этом посмеивалась:
— Думаешь, в лаваш халва завернута?..
ДЕТСТВО НАЧАЛОСЬ
По пыльной улице быстро прокатил экипаж. Сын керосинщика Погос побежал за ним и, глотая густую пыль, повис сзади, а я, едва научившись говорить, закричал на всю улицу:
— Файтон-кнут! Файтон-кнут!..
Детство началось…
ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК
Бульвар. Два старика уселись на скамью побеседовать.
Тощий молодой человек прошествовал по аллее с огромным, вспухшим портфелем. Узкоглазый китаец, торгующий искусственным жемчугом, на ломаном армянском языке уговаривал пышущую здоровьем крестьянку в широкой юбке:
— Это почти настоящий жемчуг, жизнью клянусь.
Какой-то человек вышел из ресторана. Он расстегнул на потной шее серую косоворотку и повелительно крикнул:
— Воды!..
— Холодная вода! Ключевая вода! — тут же запели десятки детских голосов.
— Врешь, у тебя вода теплая!
— У меня холодная! Не отбивай покупателя! — негодующе запыхтел самый маленький водонос, сгибаясь под тяжестью пузатого кувшина.
Его черные блестящие глаза были полны такой радости, решительности и одновременно такой мольбы, что, отстранив остальных, юноша обратился к нему:
— Наливай, малыш.
Водонос сполоснул стакан, вылил воду. На его босые, запыленные ноги брызнули капельки воды, и ноги вмиг словно покрылись веснушками.
Человек вытащил из кармана медную двухкопеечную монетку. Водонос, улыбаясь, протянул ему полный стакан:
— Пейте на здоровье, вы мой первый покупатель!
— Вот тебе покупатель! — послышалось сзади, и не успел малыш оглянуться, как на его штанишки и босые ноги полилась вода. На красный песок упали осколки красного кувшина.
— Ух, чтоб вы… — простонал сквозь слезы малыш.
А в другом конце аллеи уже снова звенело:
— Холодная вода! Ключевая вода…
…Как я ни крепился, все же домой пришел заплаканный. Мать, узнав о случившемся, стала проклинать злых детей, а отец оборвал ее и, обратившись ко мне, мягко сказал:
— Не беда, Рач, вырастешь — будешь работать, а пока, слава богу, проживем как-нибудь и без твоего заработка.
Он замолчал и медленно прошел в угол комнаты, где среди разбросанных инструментов и старой обуви стоял покрытый паласом табурет.
Несколько минут все мы молчали. Разгневанная мать с неимоверной быстротой вязала чулок; отец, опустив голову, латал туфлю. Мои слезы высохли. Вдруг отец приподнял голову. Он улыбался, его небритое лицо посветлело, в уголках рта подрагивали кончики седеющих усов, а глаза что-то обещали. Он поманил меня пальцем и тихо сказал: