Все, все это мгновенно оценила, поняла и приняла взрослая женщина-мать, святая, прошедшая уже через «женскую судьбу». Она сдергивает с себя полушалок, накрывает им девочку и прижимает ее смятую, простоволосую к своей уже надсаженной, почти отболевшей груди, к этому вечно мучающемуся за всех женскому необъятному сердцу.
Девочка приглушенно, украдкой плачет и стонет, прижимаясь к понимающему ее сердцу, по-детски беспомощная, безоружная, обреченная. Взрослая женщина, жалея ребенка, в то же время прячет ее невольный «грех» от посторонних мужицких глаз, пытается не только пожалеть, но и скрыть преступление, за которое есть одна лишь достойная кара, кара Божья, которую понесли и несут насильники всех времен.
И когда вешают партизан и девочку заодно, не зная вроде бы, куда ее девать, на ней внимание не заостряется, ее, как муху со стола, смахивают, родилась, росла, не успела вырасти, приняла муку — и делать ей больше на земле нечего.
Такое и так могла снять и показать только женщина, а Шепитько была удивительная женщина во всех своих фильмах! Как она понимала и как ненавязчиво, но упрямо и стойко тыкала носом мерзавцев всех времен и земель в мужское вонючее дерьмо.
К вершинному течению
Прежде всего отраден сам факт, что учащиеся школ выступают в роли критиков и не просто «разбирают» прочитанное, но пытаются поразмышлять о прочитанном. И порой попытки эти вполне самостоятельны, свежи, как и полагается в общем-то мыслить детям, еще не испорченным «жизненным опытом», и с сознанием, не деформированным формализмом и казенщиной в преподавании литературы и истолковании творческого процесса.
Только неиспорченный человек, чисто и уважительно воспринимающий труд писателя, может сказать: «созданная на страницах книги жизнь требует бережного к себе отношения…» Вот бы нашей «взрослой» профессионально работающей критике прислушаться, и повнимательней, к тому, что «глаголят уста младенца».
Ибо сплошь и рядом критика наша, независимо от того, есть ли в книге жизнь, нету ли ее, рассматривает художественное произведение, как некую конструкцию по давно заданной механической схеме (и если схема эта не совпадает с той, которая ведома критику, он раздражается, начинает фыркать, уязвлять автора всезнанием, примеривает книгу на себя, как платье или штаны).
Ведь это сейчас, когда уже целое направление «деревенской прозы» утвердилось и утвердило себя, сделалось модно апеллировать к ней по делу и без дела, выдавать как «эталон слова», числить ее «значительной в размере художественной мысли современного общества».
Любой «деревенщик», порывшись в столе, найдет вам десятки отповедей тех же критиков, где в закрытых рецензиях, давая «отлуп» тому или иному, ныне широко известному произведению, глумливо, с интеллектуальным сарказмом писалось, что в «век НТР и этакая вонь онучей?», «да куда же вы идете-то и насколько же отстали от жизни и передовых идей?» Очень бы хотелось надеяться, и критические ответы учащихся обнадеживают, что самостоятельное прочтение книги, собственное ее восприятие восторжествует, наконец, над так называемым коллективным, то есть казенным мышлением, которое столь бед уже принесло и продолжает приносить преподаванию литературы, приспосабливая мысли к сегодняшним людям и требованиям, точнее сказать, к поветриям, которые, как известно, меняются в зависимости от погоды, и сами меняют погоду, угождая тем и тому, кто умеет держать нос по ветру.
Чрезвычайно интересно, что отзвуки читательского восприятия, делящего мир на белое и черное, на «можно» и «нельзя» нашли отражение и в детских работах. Категоричность девочки- девятиклассницы в восприятии и истолковании произведения, которое и сам автор до конца объяснить не может, потому как «сотворение жизни» пусть и в книге, есть все-таки тайна, категоричность эта пусть будет упреком не ей, а всем нам — писателям, критикам, учителям.
Выступал я когда-то много, от Мурманска и до Владивостока проехал, сохранил записки из зала, рассортировал их, и отсортированные записки из педвузов, школ и студенческих аудиторий вызывают не только чувство грусти, но и страха.
Страшновато и за эту девочку, что уже сейчас так небрежно «судит» книгу и не просто «судит», но и «выводы делает». А что если она пойдет в педвуз, и потом преподавать литературу в школе станет? Характера ей не занимать, самоуверенность уже есть, к этому еще прибавится опыт и высшее образование?
Тут невольно и приходит на ум слово модное ныне — «перестройка» и надежда на то, что педагогическая наука воспримет его, не как многое прежде воспринимала, то есть не формально.
Ах, как хочется надеяться, что молодые «критики мои», умненькие, начитанные ребята не остановятся на достигнутом, не закоснеют от казенных наук в казенных помещениях, а так вот и дальше, с мучениями, сомнениями, преодолевая себя и рутину общественного сознания, будут карабкаться вверх и дальше по отвесной стене мироздания, отыскивая свои ориентиры, нехоженые тропки в будущее.
И всегда будут помнить при этом — прочитанная ими книга была ступенькой вперед, а если вышло — назад, значит, и сам творец, карабкаясь ввысь, сорвался со стены той, но ломая ногти, кровавя холодный камень, снова и снова карабкается вместе с вами к высотам познания, к постижению того, что зовется смыслом жизни, и мечтает поведать об этом так, как до него эту работу еще никто не делал, никого не повторяя, никого не унижая, помня лишь о конечной высшей цели — стремлении к добру и свету.
Видели ль вы когда-нибудь, как проходит порог или водопад дивная по красоте и вкусу, светловодная рыба хариус? Однажды на Урале я просидел почти сутки у водопада и забыл даже рыбачить — рыбки, казавшиеся в падающей лавине воды беспомощными, маленькими, час за часом стремились вверх, висели меж «низом и верхом», работая всеми перышками, хвостом, телом и, поймав миг, воздушный разрыв в струе, мгновенно продвигались на сантиметр-другой к месту икромета. Иные рыбки, добравшись почти до слива водопада, обессиленные падали вниз, в кипящую бездну, отходили в затишье, за камни и устало шевеля жабрами, отдыхивались, набирались сил для нового броска, борьбы с родной стихией, для достижения своей цели…
Творчество, всякое настоящее творчество, в том числе и писательская работа, чем-то схожа с этой великой работой обитателей водной стихии, в их непрестанном стремлении к вершинному течению, к продлению рода своего, а значит, и жизни на земле.
Пока человек жив — он должен и обязан творить добро, и чем больше он его сотворит, чем яростней будет устремлен к нему, тем меньше места на Земле останется злу.
1980
Комментарии
Публицистика сама по себе есть уже комментарий к жизни, или точнее, авторский взгляд на нее, который, конечно же, часто не сходится со взглядом и мыслями просвещенной и всякой иной публики, любящей высказывать свое мнение о всяческих явлениях жизни общества и настаивающей на нем, на своем мнении. При этом, как показывают современная действительность и почта ко мне — чем невежественней, дремучей и безграмотней «мыслитель», тем он оголтелей настаивает на своем и порой уж готов защищать собственное мнение на кулаках.
Иной раз целый том накатает человек с философским уклоном, настаивая на том, что жизнь недавняя, при коммунистах, значит, была хорошая, сейчас вот — плохая: все распродали, разворовали в России, и виноват во всем этом нынешний президент и его окружение, и что если обратно все вернуть «свергнуть режим», так все разом и изменится к лучшему.