Он так и не познакомился с той девушкой в белой шали, что незадолго до его отъезда стала приходить на их ночные посиделки – никогда не пела, не танцевала с другими. Просто сидела и смотрела на него своими красивыми серо-голубыми глазами. Аллегорий тогда не стал расспрашивать о незнакомке, решив, что это ни к чему ему – без пяти минут городскому жителю, студенту филологического факультета престижного университета. И он снисходительно играл для неё, глядя свысока. Представлял, что таких, как она, у него будет много в городе, только он не будет сидеть под покосившимся забором с гармоникой в руках, а будет стоять на огромной сцене перед большим количеством народа и будет читать свои опусы, а все вокруг, затаив дыхание, будут слушать его, боясь пропустить хоть одно слово из его очередного гениального творения…
Аллегорий толкнул дверь, вошёл во двор и разрыдался. Сдерживаемые им всю дорогу до дома слёзы хлынули из него, не принося облегчения, а, наоборот, погружая его в какую-то вселенскую тоску, смешанную с очень сильным страхом – вдруг он вновь ошибся, как тогда? Просто бросил всё – своих городских друзей, работу, родителей, – и опять, движимый собственным эгоизмом и самомнением писателя, отягощённого собственной гениальностью, не совершил ли он ту же самую ошибку, вновь недовольный уровнем достигнутого успеха?
Да, совершил. Убогий дворик кричал ему об этом своей серостью.
Аллегорий валялся в слезах, соплях под яблоней у калитки, и обиду на друзей сменяла жалость к себе, рыдания переходили в поскуливания, и никак он не мог заставить себя встать и войти в дом. Аллегорий вновь страстно хотел в город. Только бежать обратно не было сил. Аллегорий накрылся пиджаком и заснул.
Проснулся от холода. Открыл глаза и увидел звёздное небо – впервые за долгое время он смотрел на такие яркие и близкие звёзды. Они сияли независимо от того, видит их Аллегорий или нет. Он улыбнулся им.
Аллегорий получил ответ.
II
Прошло два месяца с той поры, как Асклепий вернулся в родные пенаты. Его городское имя здесь никто не вспоминал, и он и сам стал забывать, что когда-то слыл Аллегорием, модным городским писателем.
В первый же вечер после приезда он взял в руки гармонику и вышел к покосившемуся забору у соседского дома. Просидел несколько часов один. Начал было играть, но, кроме лая собак, – ни одного отклика.
И вдруг – раскаяние… Откуда-то в нем взялось раскаяние, это чувство вины перед своими друзьями детства – за гордыню, за то, как уехал сам, как потом перевозил в город родителей, презирая всех вокруг за то, что остаются.
Асклепий, не представляя, что скажет и как, пытаясь заглушить стыд за своё прошлое, движимый только лишь присущей ему решительностью, желанием доказать себе, что он лучше, чем сам себе кажется сейчас, направился к дому своего ближайшего друга. Подошёл к забору и начал играть. Была глубокая ночь, но через несколько минут игры послышался шум в сенях, открылась дверь. «Асклепий, ты?» – «Я».
Обнялись, прошли в дом. Жена Михаила накрыла на стол.
Так все узнали: Асклепий вернулся.
Теперь он возобновил посиделки под покосившимся забором. Он играл, как прежде, на своей гармонике. Его прежние друзья приходили уже семейным парами, с детьми. Асклепий же ждал, что когда-нибудь вернется та девушка в белой шали. Гордыня не позволяла ему спросить о ней.
А она всё не приходила, и пустота, накрывавшая его в городе, начала возвращаться к нему приступами тоски по тамошней, насыщенной светскими событиями жизни, многочисленным поклонницам, успешным друзьям.
И Асклепий стал выпивать – делать то, чего никогда не позволял себе в городе, следя ревностно за своим имиджем.
Здесь же он напивался так сильно, что сутками не выходил из дома.
Друзья не мешали. Позволяли ему жить так, как он мог. Житейская мудрость, любовь к Асклепию подсказывала им, что на некоторые вопросы человек может найти ответы только в одиночку, только пройдя через ту боль, которую заслужил.
И Асклепий пил. Погрузился на самое дно той жизни, что раньше презирал и ненавидел. Стал обычным деревенским мужиком-пьяницей – тем, кем всегда боялся стать. Чувствовал себя комфортно. Жизнь стала проста – впервые для него. Он перестал чувствовать вину за то, что не пишет. Он был почти счастлив, перестав гнаться за успехами, позволив себе плыть по течению своей жизни.