Зато иногда, в пьяном угаре, брал в руки гармонику и играл. Играл от души, закрыв глаза, – поначалу представляя, что напротив сидит та девушка в белой шали и смотрит на него своими огромными серо-голубыми глазами. Но потом музыка увлекала его в свои потоки, и он играл непрерывно, играл часами без перерыва на отдых, играл, изливая в музыке своей тоску о несбывшемся. Тоску своей души, так и не нашедшей покоя в этом мире, не нашедшей своего счастья. Постепенно Асклепий достиг такого совершенства в игре на гармонике, что пронзительность своей музыки он был вынужден запивать алкоголем – уж больно тоскливыми выходили мелодии его души. И выбраться из этого замкнутого круга Асклепий был не в силах.
Шёл второй месяц, как он вернулся домой.
III
Он увидел белую шаль. «Белочка!» – сверкнул в сознании отрезвляющий страх.
– Акаций! – услышал он нежный женский голос где-то совсем близко.
Он зажмурил глаза в надежде, что белая шаль исчезнет вместе с голосом.
– Акаций! Просыпайся! – голос раздался совсем близко, и в нём определённо звучали требовательные нотки.
– Почему ты называешь меня Акацием? – спросил он, не открывая глаз.
– Открой глаза, Акаций! – голос становился раздражающим, и Асклепий-Акаций обречённо повиновался, открыв глаза.
Серый дощатый потолок своего деревенского дома – всё, что он увидел.
Обрадованно он посмотрел на то место, где видел шаль, – шали не было.
«Фу, почудилось… Надо завязывать с выпивкой! – решил Асклепий и посмеялся над прозвищем Акаций: – Интересно, какие сюрпризы выдаёт иной раз сознание. Надо будет сочинить об этом Акации какую-нибудь историю…» С такими мыслями Асклепий открыл дверь на улицу и обмер. На крыльце, вся в сиянии утреннего солнечного света, стояла Она – девушка с огромными серо-голубыми глазами, в неизменной, накинутой на плечи белой шали.
Асклепий стоял как истукан и молчал. Смотрел на неё, боясь, что вот он заговорит с ней – и она исчезнет.
И так много слов сталкивалось друг с другом в его голове, и ни одно из них не подходило, и его писатель заговорил с ним громким голосом, указывая, в каком стиле и в каких выражениях пристало говорить с девой в белой шали сейчас, и что слог должен быть непременно высокопарным, а слова – заслуживающими доверия, но Асклепий стоял, молчал, любовался тем, как свет падал на её волосы и пушинки шали колыхались на ветру…
Молчание нарушила девушка в белой шали.
– Проснулся, Акаций?
«Никакой романтики, я всё ещё сплю, или это бред, но почему Акаций?» Асклепий по-прежнему молча взирал на деву в белой шали, только во взгляде его было столько муки, столько невыразимого желания, чтобы это было явью, и столько боли от осознания того, что это всё сон.
Асклепий обреченно сел на ступеньку крыльца, опустил голову и приготовился слушать свою галлюцинацию. То, что она продолжит говорить, практически не вызывало у него сомнений.
– В какой-то степени ты прав. Видишь меня только ты, Акаций. – Дева присела рядышком, и он почувствовал её пряный запах. «Какие странные духи», – подумал Асклепий и наудачу, повинуясь вдруг взыгравшему в нём инстинкту, обнял деву и жарко поцеловал её в губы. Она была как будто настоящая. Этот поцелуй жёг губы Асклепию. Он вдруг испугался своей смелости, весь взмок от волнения и желания, смотрел на деву и никак не решался промолвить хоть слово.
– Тогда я продолжу, – дева вновь подала голос, как будто ничего страшного не произошло. «Как будто вообще ничего не произошло!!!» Асклепия накрыла бешеная злость на реакцию – точнее, отсутствие реакции – девушки в шали на его поцелуй. «Ничего не буду слушать!» Асклепий зажмурил глаза, заткнул уши пальцами и стал бубнить про себя первое, что пришло на ум. Бубня, Асклепий в ужасе осознал, что бубнит «Отче наш». Теперь ему стало действительно страшно – оттого, что ему вдруг подумалось: а если это была демонесса в белой шали и теперь она исчезнет – от слов его молитвы… Асклепий так испугался, что натворил непоправимое и та прекрасная демонесса никогда больше не явится ему, что продолжал на автомате бубнить молитву, судорожно пытаясь придумать хоть какой-нибудь план дальнейших действий. Кроме цитат из «Фауста», на ум не приходило ничего. Асклепий сбивался с молитвы на Гёте и обратно, но так и не мог определиться, что же лучше – ведь финал «Фауста» не был так уж хорош… Писатель Асклепия стыдливо молчал.
Так прошло минут пять или десять… Асклепий не издавал уже ничего, кроме бессмысленной абракадабры из слов.