Открыв глаза, огляделся вокруг. Девы рядом уже не было.
В отчаянии Асклепий стал бегать по всему двору в её поисках. Не нашёл.
До вечера не выпил ни грамма. Прибрался в доме, приготовил ужин. Зажёг свечи.
Вслух стал декламировать Пушкина:
– «Я помню чудное мгновенье…»
Конечно же, она не пришла в тот вечер. Не пришла и в другие дни и ночи, когда он ждал её.
Окончательно свыкнувшись с мыслью, что это была демонесса и он прогнал её силой своей молитвы, Асклепий засобирался в город.
Друзья промолчали, узнав о его решении.
Ему было стыдно, но он соврал им, что уезжает путешествовать по миру в поисках вдохновения. Втайне Асклепий твёрдо решил вернуться к прошлой жизни в городе, подумав, что отсутствие демонов в жизни не есть свидетельство её пустоты. Поверил в то, что излечился от недуга и теперь уже ничто не будет мешать его счастью. Ведь он достоин счастья – городской жизни в лучах успеха. Асклепий вновь убедил себя в том, что его счастье – это его писательский успех. Асклепий не позволял себе возвращаться к выпивке и все сомнения в правильности принятого решения предпочитал глушить сочинительством. Да, Асклепий стал судорожно писать историю Акация – сказку о взаимоотношениях человека и демонессы, прекрасной, как сама Любовь, – с большими серо-голубыми глазами, в неизменной белой шали на плечах.
Почти закончив пьесу, Асклепий устроил посиделки со старыми друзьями. Это был вечер накануне его отъезда. На гармонике, правда, не играл. Всеми мыслями он вновь был в городе, предвкушая успех своего нового произведения, восторженные рецензии издателей, признания поклонниц. Друзьям не читал – сказал, что плохая примета. Гости быстро разошлись, понимая, что Асклепия с ними больше нет. Он вновь уступил место Аллегорию. Кто бы то ни был сейчас, но он остался один.
В нетерпении ожидал утра, присев на чемоданы. Акацию не спалось. Гармоника манила, но он боялся брать её в руки, опасаясь вновь погрузиться в этот тоскливо-музыкальный запой.
Он просидел час, два… Его стало клонить ко сну, и тут он сдался.
Гармоника оказалась в его руках, залпом выпив стакан самогонки, Акаций с упоением приготовился погрузиться в свою музыку. Но что-то пошло не так.
Гармоника издавала звуки, но не было в них гармонии.
Тоски особой тоже Акаций в себе не наблюдал.
Демонесса забрала с собой всё.
Акаций взвыл в бессильной злобе, почувствовав себя обокраденным.
Прибежали друзья, вызвали врача. Скорая увезла рвущего на себе одежду, рыдающего, воющего и мечущего страшные проклятия Акация в больницу.
С той поры его никто не видел.
Лишь какая-то медсестра говорила, что к пациенту, называвшему себя Акацием, однажды приходила посетительница в белой шали и это был последний раз, когда его видели. Да ещё в соседней деревне парень, лучше всех игравший на гармонике, изредка видел двух странных гостей на традиционных вечерних посиделках – из не местных, никто их не знал. Это была девушка в белой шали, с огромными серо-голубыми глазами, и парень вместе с ней – измождённого, болезненного вида, с лихорадочным таким взором, неизменно обнимавший свою спутницу, будто боялся её потерять.
Паренёк, лучше всех игравший на своей гармонике, жалел лихорадочного спутника светлоглазой девы и играл для него всегда самые душевные свои мелодии, чувствуя, что другого покоя этому болезному уже не светит.
И каждый раз, когда мелодия его гармоники оказывалась особенно нежна, девушка в белой шали вся светилась от счастья. И каждый раз это был вечер, когда спутник девы, обнимавший её так, будто боялся потерять, доставал свою гармонику и играл, вторя душевностью своих мелодий пареньку. И спутница его выходила в круг со всеми остальными девушками и танцевала, плавно покачиваясь в такт музыке, взмахивая белой шалью, будто крыльями, в вечерних сумерках.
И паренёк был счастлив, и круг был замкнут, и эту историю никто никогда так и не прочтёт.
The end.
Аллегорий счастлив. Исповедь Музы
– Да, я приходила к нему пару раз. Это и неудивительно. – Муза опустила глаза, рот её скривился в презрительной ухмылке.
Пауза была долгой. И когда Муза вновь взглянула на Летописца, её огромные, серо-голубые глаза были полны вызова и… слёз.
Теперь Летописец отвернулся от Музы, не в силах выдержать этот призыв к Совести. Он вырвал своей Совести язык достаточно давно, чтобы привыкнуть к ноющей фантомной боли, но разве Музу это трогало? Совесть вопила истошно, в ушах у Летописца звенело, во рту пересохло, и хотелось выйти, глотнуть свежего воздуха, спрятать от Музы навернувшиеся слёзы – почему-то слёзы обиды, жалости к себе – почему?! Летописец потерял самообладание и почувствовал себя маленьким, потерявшимся в тёмном и глухом лесу мальчиком, но продолжал сидеть тупым истуканом перед Музой.