Она глядела на него не отрываясь. И продолжила тихим, холодным голосом: «Он был на войне, и ты знаешь почему. Я это знаю. Поэтому Аллегорий вызывает только лишь ненависть и презрение. Поэтому Аллегорий никогда не будет счастлив. Поэтому его шуты всегда будут круче него самого. Поэтому его бросила мать и обманул наставник. Он пуст и никогда не будет полон. Как смеешь ты просить меня за него?»
Муза встала и обиженно ушла от Летописца.
Он унял дрожь и вышел вслед за ней.
Стоя на крыльце, Летописец любовался одиноко склонившейся над водой фигуркой Музы. Она водила ногой по мокрому песку, и из глаз её – Летописец знал, чувствовал кожей – капали горячие, крупные слёзы. Они катились без остановки, одна за одной, как драгоценные бриллианты, и виной тому был он.
Летописец небольшим усилием Воли приглушил фантомную боль и вернулся домой.
Музы не стало в ту же ночь.
Летописец продолжил свою никчёмную жизнь.
Однажды, перебирая бумаги, он нашёл письмо от Музы.
«Знаешь, Любовь всегда так смеялась над Аллегорием. И над Фёдором сейчас потешается особенно. Хохочет в голос просто. Я навещу её, пожалуй. Меня тошнит от тебя. Муза».
P. S. Однажды дряхлый и немощный от старости Аллегорий сидел, по своему обыкновению, у окна, наблюдая сквозь частую решётку за медсёстрами, выгуливающими больных. Одна из них катила коляску со старушкой в забавном чепчике. Аллегорий зачем-то принялся наблюдать пристально за этой парочкой. Не сразу поняв, что пытается и никак не может разглядеть лицо сидящей в кресле, Аллегорий раздухарился, раззадорился, да так, что стал судорожно перемещаться в своем инвалидном кресле от одного зарешеченного окна к другому, следуя за старушкой.
Вспотев от натуги, волнуясь, Аллегорий совершенно забыл в своём азарте о том, что совсем почти выздоровел и это его последний день в лечебнице перед выпиской.
А ведь вся жизнь его прошла в этой клинике для душевнобольных. Он и сам был таким когда-то, как эта старушка, – ему не позволяли гулять самостоятельно. За исключением пары месяцев, когда ему удалось сбежать, – правда, его довольно быстро нашли – в канаве, грязного, замёрзшего, с трясущимися от голода конечностями и слипшимися от пота жирными волосами, свисавшими спутанными прядями на лицо. Аллегорий не любил вспоминать этот момент. Ведь всё время своей свободной жизни Аллегорий следовал за Музой и был так счастлив. Когда его наконец поймали и вернули в клинику, Аллегорию потребовались годы для того, чтобы осознать, принять свою болезнь. И вот он победил свой недуг. Аллегорий сегодня уходит из больницы!
Костлявые пальцы Аллегория всё быстрее крутили колёса инвалидного кресла. Медсестра так шустро катила старушку, что он еле поспевал от одного окна к другому. Наконец Аллегорий упёрся в глухую стену.
«Я знаю, что это была Ты. На тебе не было той самой шали, и ты не захотела посмотреть на меня ни разу, не подарила мне ни единого своего взгляда – пусть!
Я знаю, что это была Ты».
Аллегорий привычно запрокинул голову в псевдоистерическом экстазе, прочистил горло, кашлянув пару раз, и зычно крикнул:
– Ты-ы!..
Прибежали медбратья, врач, поднялась адская суета.
Аллегорий скончался, не приходя в сознание после проведённого над ним сеанса лоботомии.
На его могиле долгое время красовалась записка, написанная от руки круглым женским почерком и приколотая булавкой к табличке с именем умершего:
«Моя самая сладкая месть».
Любовь и Муза
– В чём сила, брат? – лучезарно улыбнулась Муза Любви, завидев его, одиноко сидящего на упавшем дереве.
Любовь поспешил навстречу Музе, радостно улыбаясь ей в ответ.
– Я задержалась, прости. – Муза подошла ближе и виновато вздохнула.
Любовь понимающе обнял Музу, и так они стояли долго, молчали, и Муза плакала, уткнувшись ему в грудь.
Они стояли так, и день сменяла ночь, облака уходили на юг и приходили на запад, а Муза продолжала обнимать Любовь. А Любовь продолжал обнимать Музу и никогда не разомкнул бы своих объятий первым.
Первые капли дождя – крупные и тяжёлые – упали на них, напомнив о цели их встречи.