— Поверь, мне так радостно слышать это! Я горжусь тобой! Но, Донди, милая, подумай о другом. Ведь сама говоришь, столько опасностей… Разве я могу допустить, чтобы ты терпела лишения в походах, чтобы тебе грозила гибель от вражеской пули?
— А ты? Тебе все это грозит каждую минуту! И потом опять ворвутся враги. Лучше уж в бою!..
— Нет, — я заговорил спокойнее, собравшись с мыслями. — Больше врагам здесь не бывать. Наши силы выросли, пароходы скоро привезут много войск. Это одно. А другое… Я должен быть уверен, что ты — самое дорогое, что есть у меня в жизни, не подвергнешься больше смертельной опасности. Только тогда я смогу спокойно выполнять свой долг солдата революции. Ты ведь понимаешь, что я обязан оправдать доверие, которое мне оказано. От этого зависят свобода, будущее нашего народа! Ты, моя подруга, должна чувствовать это так же, как я. И наконец… здесь твоя и моя матери, у них больше нет никого близких. Твоя поддержка им необходима. Ну, а если, не приведи бог, снова враги… Ведь ты так помогла нам в прошлый раз, предупредила вовремя! Спасибо тебе! В общем, если ты в ауле, с семьей, я буду спокоен и силен духом, пойми это и оставь свой замысел, прошу тебя!
Девушка долго молчала, опустив голову. Потом подмяла глаза: грустные, сухие. Она все поняла. И только сдержанным вздохом выразила свою тоску, тревогу…
Долгим оказался путь к нашей любви. Когда суждено ей прийти к счастливому завершению?
Лисица воет в свою нору
В Бурдалык прибыли еще два парохода. Часть нашего отряда расположилась в Бешире, другая, более многочисленная, оставалась в крепости Бурдалыка и в селении Ислам-Кала, откуда ежедневно направлялись разъезды в сторону, песков.
На некоторое время в Бурдалыке высадились три роты все того же 8-го полка и еще два отряда добровольцев — из Чарджуя и Фараба. Людям нужно было отдохнуть, а один из пароходов нуждался в небольшом ремонте. Кроме того, отсюда вниз по течению следовало отправить на парусном каюке в Чарджуй донесение о ходе операций в районе Бешир — Бурдалык и двух заболевших бойцов. По всем этим причинам стоянка сил подкрепления затянулась.
Однажды утром в Ислам-Кала после двухсуточного рейда по пустыне прибыл наш разъезд — восемь всадников. Подъехал на коне и Серафим. Он поднял бинокль, поглядел в ту сторону, где в кустах замаскировались наши дозорные. И вдруг оторвался, передал бинокль мне:
— Коля, погляди-ка, по-моему, два всадника к нашим приближаются.
Я глянул — верно: два всадника в красных халатах и чалмах уже приблизились к дозору, один из бойцов встал им навстречу с вскинутой винтовкой. Те остановились. Теперь они были хорошо видны, карабины за их спинами висели стволами книзу. Один держал в руке белый платок, которым помахивал время от времени. Парламентеры!
Посланные мной четверо всадников проводили прибывших во двор крепости, куда мы с Серафимом направились еще раньше. В это время в крепости Бурдалыка я оставался за старшего — командиры из Чарджуя находились на пристани, где шел ремонт парохода.
Оба парламентера были в годах, один совсем старик, с редкой козлиной бородкой, второй помоложе, борода черная до пояса. Они вежливо поздоровались, поклонились, прижимая обе руки к груди.
Разговор качался по-туркменски. После взаимных традиционных расспросов о здоровье и делах заговорил старший, причем глаза у него все время воровато бегали:
— К уважаемым красным начальникам нас направил сердар Баба-мерген и другие старейшины народа и воинов ислама по обеим берегам Аму. Наша ставка в Керкичи. Мы хотим жить в мире с воинами, пришедшими из Бухары и Чарджуя, если они нас не тронут в наших местах. Старейшины прислали вам, красные начальники, письмо со своими условиями для начала переговоров.
— Давайте письмо, — я поднялся и подошел к старику. Он протянул вынутый из-за пазухи незапечатанный конверт, при этом глаза у него по-прежнему бегали, а рука дрожала.
— Простите, яшули, вы, наверное, нездоровы? — сразу почувствовав недоброе, как бы невзначай спросил я. — Вон как у вас дрожит рука.
— Ай, что поделаешь! — он изобразил улыбку, ощерил желтые зубы. — Старость близится, одолевает…
— Что вы! — успокоил я. — До старости вам далеко.
Письмо в конверте оказалось, конечно, написанным арабскими буквами. Поскольку для меня эта грамота осталась недоступной, пришлось крикнуть Ишбая, послать за бойцом Юсуфом Саиди, что прежде был студентом бухарской медресе. Прибыв по вызову, Саиди сел вместе с нами на ковер и принялся читать витиеватое послание басмаческих главарей: