Однажды утром, не успел Нобат расположиться у себя за столом и снова углубиться в документы, связанные с личностью Азиз-Махсума, — дело было дней через пять после выезда в аулы, — в кабинете раздался телефонный звонок.
— Слушаю, Гельдыев, — проговорил он, сняв трубку.
— Один человек просит пропустить его к вам, — сообщил дежурный.
— Кто, откуда?
— Говорит, земляк ваш, из Бешира. Давно, говорит, не виделись… Можно пропустить?
— Можно.
Через минуту в дверь постучали, и сразу же она отворилась, вошел невысокий человек в одежде дайханина — тельпек, старенький халат, стоптанные чарыки. Худощавое лицо обрамляла бородка, наполовину седая. Глаза в морщинах, сверкают радостно:
— Нобат-джан! Или не узнаешь?
— Погодите, погодите… Сапар-ага? Неужели?
Вместо ответа вошедший заключил Нобата в объятья.
— Ну, конечно же, я! Узнал все-таки… Салам, салам, дорогой!
Отпустив Нобата, он отступил и протянул обе ладони для приветствия, долго тискал и тряс руку старого знакомца.
— Садитесь, Сапар-ага, — наконец пригласил Нобат и сам прошел на свое место. Сапар осторожно опустился на краешек стула, — видно было, такое положение для него непривычно и до крайности неудобно.
— Как здоровье, как живете? С чем пожаловали? Очень рад вас видеть в добром здравии. Как семейство чувствует себя?
— Все слава творцу… Ты, Нобат, здоров ли? Жена, матушка? Как ты женился, с той поры ведь не видал я тебя. И в Бешире не бывал… Только вот недавно услыхал, что ты здесь, на базаре люди толковали. Дай, думаю, зайду…
— Правильно сделали. Ну, теперь расскажите, как живется.
Нобат позвонил дежурному, попросил, чтобы принесли чаю для гостя. За чаем Сапар принялся рассказывать. Живут неплохо с молодой супругой Язбиби, а матушка ее скончалась минувшей зимою. У них с женой уже и дочурка появилась, вскорости ожидается еще наследник. Бедновато живут, если правду сказать… Аул маленький, вдали от Аму, на самом краю песков. И душа болит у Сапара: столько он натерпелся от эмирской безжалостной власти, принял участие в войне за свободу, — а вот теперь забился в дальний угол, только и знает семью, свой меллек, скотину. За саксаулом в пески съездить, землю кетменем взрыхлить, навоз в поле вывезти… А жизнь сворачивает на новое, это даже у них в глуши заметно. Только он, Сапар, в стороне…
— Так, так, — подбодрял рассказчика Нобат, слушая его с возрастающим интересом, неприметно вглядываясь в лицо Сапара. Видно от души говорит человек, взволнован и огорчен не на шутку. — Это хорошо, что вы осознаете перемены в жизни. Правильно, наступает новое, и очень скоро не узнать будет наш древний Лебаб…
Конечно, мы простые дайхане, темные, — тотчас отозвался Сапар. — Как будет впереди, вообразить не умеем. Одно знаем твердо: к прежнему возврата нет! Эх, если б не мешали злодеи разные! Баи притаились, из тех, что поддерживали эмирских, когда шла война. Калтаманы многие с баями заодно.
— Погодите, Сапар-ага, — во все время беседы Нобата беспокоила мысль, которую он все не мог уяснить для себя. И вот теперь, наконец, уяснил. — Я вижу, вы всей душой опять хотели бы послужить народу, новой власти. Как в двадцатом, когда шла война… Вам известно, какую работу ведет вот это учреждение, где я служу и где мы с вами сейчас сидим?
— Да. Чека — это чтобы врагов революции выследить и уничтожить.
— В общем верно. Так вот, вам мы доверяем. И я от имени окружной чека предлагаю: в своем ауле зорко следить, что замышляют баи с их прихвостнями против власти. Подумайте. Это серьезное дело, ответственное, да и опасное.
— Нобат-джан, зачем обижаешь? — Сапар даже насупился, глаза покраснели. — Мне ли страшиться, былому пленнику зиндана? Нет, меня не запугают баи, пускай хоть со всего Лебаба сойдутся!.. Отвечу тебе просто: все готов сделать для народа, для новой власти. Как и прежде, аскером революции считай Сапара! Все сделаю, только растолкуй, где как ступить…
— Спасибо, друг! — Нобат поднялся, протянул руку, Сапар, тоже вскочив со стула, снова взял ее обеими руками. — От имени народной власти и партии большевиков спасибо вам, Сапар-ага!
Как действовать, научим, конечно. Для начала расскажите про свой аул. Кто у вас сторонник новой власти? Как баи держатся? Калтаманы не тревожат ли дайхан?
— Э, Нобат, что проку — стану я тебе называть того, другого из наших аульчан, ты их не видел, ничего про них не слышал… Приезжай к нам в аул! Там я тебе живо все растолкую, и своими глазами увидишь.
— Пожалуй, верно, — на секунду Нобат задумался. — Погодите. Вы ведь сейчас с левого берега, так? Что слышно у вас про такого каракумского главаря калтаманов… Азиз-Махсум его имя, знаете?
— Хо! — Сапар сперва так и просиял, но тотчас спохватился, даже рот ладонью прикрыл, — вспомнил, должно быть, с кем и в каком месте разговаривает. — Как же я не знаю? С его братом родным в зиндане вонючем сидел.
Внезапно Сапар ссутулился, голову на грудь уронил, плечи затряслись от беззвучных рыданий. Он закрыл ладонями лицо:
— Сапар-ага, что с вами? — встревоженный Нобат вскочил на ноги, с наполненной чаем пиалой подошел к гостью. — Успокойтесь… Ну, о чем вы? Право, не стоит…
— Хых!.. — вырвалось у Сапара, он так и не отрывал ладони от глаз. — Братец Нобат, не осуди… Сам знаешь, что довелось мне пережить. Теперь как вспомню… Сил нет сдержаться… Проклятые баи, душу мне ранили насмерть! Рапа от железа — она заживет, а если честь твою затопчут в грязь, не забыть вовек!..
Нобат отступил, потрясенный, взволнованный. Да, человек долгие годы провел в зиндане, на краю смерти, лишенный всего, даже имени. Вспомнилось Нобату, как при взятии Бухары его бойцы освободили узников эмирского зиндана, среди них Сапара. Был он тогда все равно что не человек — помутился рассудком от всего пережитого. Видать, такое бесследно не проходит…
Но почему Сапара взволновало упоминание имени Азиз-Махсума?
— Успокойтесь, Сапар-ага, — снова мягко проговорил Нобат. — Былое не возвратится, вы же сами убеждены, и это верно! Я приеду к вам в аул, только посоветуюсь с начальством. Договорились? Ну, выпейте чаю, прошу.
Сапар, наконец, отнял ладони от лица. Глаза покрасневшие, влажные… Он провел по ним рукавом потрепанного халата. Отхлебнул из пиалы раз, другой.
— Не серчай, братец, — хриплым, дрожащим голосом начал Сапар. — Как вспомню, защемит сердце, удержаться не могу…
Он вновь отхлебнул чаю. Нобат решил, что пора продолжать беседу.
— Расскажите, пожалуйста… Не волнуйтесь только. Расскажите, как вы познакомились с Азиз-Махсумом. Что знаете о нем сейчас? И еще, вы говорили, брат его вам тоже знаком… Поймите, все это очень важно.
— Сейчас, Нобат, дорогой, все расскажу. Дай в себя прийти… — Он сдвинул коричневый тельпек на затылок, рукавом провел по влажному, в морщинах лбу. — Давно было это дело. Да вот, сразу же после того, как мы с тобой вместе сидели в зиндане, помнишь, небось… Да… Тебя-то выпустили тогда, а меня неделю спустя в Керки перегнали. Вроде был слух, что бекский казы дал такое распоряжение, чтобы в аулах побольше места свободного оставалось в зинданах для нашего брата… Ну, тут опять меня в колодку. Люди кругом новые. Рядом со мной дайханин, такой же бедняк, как и я сам. Шевельнуться не может, горемычный… Сперва все молчал, потом разговорились. Зовут Егенмурад, из Халача. Оказывается, его за то, что с есаулом беширского бекча повздорил, да и прибил его камчой, приговорили к наказанию палками. Сорок ударов получил по спине, кожа в клочья… Спасибо стражникам, сжалились, кинули арестантам старый халат ватный, здесь мы ваты из него надергали, раны ей обложили на спине у несчастного. В общем, постепенно сдружились мы с этим Егенмурадом халачским. Подзажили у него раны. Сколько-то недель миновало, у нас, узников, как принято, сперва одну ногу из колодки освободили, потом вторую. А дальше, стали выпускать из ямы на свет божий. Под охраной бекских сарбазов водили на базар, милостыню мы там собирали, себе на пропитание. Кое-кому стали посылки передавать — родичи из аулов наведывались и привозили, тут, что стражники не присвоят, нам достается. Егенмурад тоже получал, со мной делился и с другими. Душевный оказался человек. И отчаянный. К баям лютую ненависть носил в сердце. А ко мне со всей душой. Ты, говорит, теперь мне все равно, что брат родной. Я, правду сказать, ухаживал за ним, когда он был совсем немощный… Вот, значит, придем мы все с базара, перекусим, а после нас на работу — двор перед зинданом и казы-ханой подмести, полить, за водой сходить на реку. Стражникам в тягость с арестантами таскаться, так они по очереди — один с нами, другие дремлют себе в тени. Егенмурад, видно, и смекнул: можно удрать… Никому не сказал. Только мне однажды ночью говорит: «Погоди, приведет аллах встретиться на воле, будешь мне и там как брат родной». Я, помню, промолчал, и не верилось, что волю еще увидим. А на второй или третий день повели их на реку, — я остался хлев чистить у самого казы, — возвращаются без Егенмура-да. Убежал ведь, отчаянная голова! Подумай, Нобат-джан, вот человек, а?