— Все равно вернусь к этому замыслу! — Нобат поднялся, стряхнув усталость.
— Срок наступит, в моей помощи не сомневайся.
Приехав на день в Ходжамбас, Нобат нашел для себя сразу два письма. Оба из Ферганы, кружным путем, через Ташкент и Бухару… Долго блуждали серые, потрепанные конверты.
Первое письмо от Серафима, пожалуй, самого близкого и дорогого друга за всю жизнь. «Коля, должно быть, скоро на отдых. Побуду на родине, дальше в Томск, в университет. Закончу все-таки, стану инженером-энергетиком. Посмотришь, еще и в ваших краях смонтируем электростанцию. Ильич недаром призывает с этого начинать…»
Так завершалось письмо — бодрое, согретое теплом молодого, горячего сердца. Боец-коммунист мечтал сделаться созидателем, принести людям свет и власть над стихией.
Второе письмо короткое, от взводного Ишанкулова, которому Нобат передал эскадрон. Горестное письмо. Ишанкулов сообщал: в последнем бою с басмачами, уже накануне расформирования, героями погибли комиссар Иванихин, с ним еще шестеро конников…
Целую неделю Нобат не мог прийти в себя от горя, которое даже высказать было некому. Нобат чувствовал, что словно осиротел. Твердо знал: такого друга, каким был для него Серафим, жизнь ему больше не подарит.
Когда были готовы головные сооружения оросительных систем у всех аулов вдоль трассы нового канала и вот-вот должны были взломать перемычку на плотине возле Керкичи, чтобы первая струйка воды смочила сухое русло, Нобата неожиданно телеграммой вызвали в Бухару. Цель вызова не указывалась, и Нобат сутки в поезде ломал голову: неужели опять новое назначение? Хотелось на месте увидеть плоды своих усилий, осуществление планов. Но солдат партии верен ее приказам.
Лишь в тот момент окончательно поверил он, что тревога напрасна, когда председатель Всебухарского ЦИКа, вызвав на трибуну, сперва приколол ему к гимнастерке орден Красного Знамени республики — на алом шелковом розане серебряный овал со звездой и полумесяцем, а потом вручил орденское свидетельство и долго тряс руку, вспоминая заслуги комэска Гель-дыева в боях за революцию на Лебабе и в Ферганской долине. Спохватившись, Нобат поблагодарил. Щеки у него горели, комок подступал к горлу. Не запомнил, как сошел с трибуны.
В зале ему тоже кто-то жал руку, поздравлял. Кажется, здесь отыскались его соратники по Бухарской операции двадцатого года… Он чувствовал себя будто в тумане, плохо видел и слышал окружающих. Явственней, чем они, вставали в эти минуты у него перед глазами дорогие лица старых друзей — Серафима, Ишбая. Из еще более глубокого прошлого — Александра Осиповича, Феди, петроградских однополчан Василькевича, Никиты Воробцова. Далекие, они навечно с ним, в новых и новых битвах ради полного торжества революции, которую вместе начинали, вместе обороняли и несли на своих плечах все дальше, из края в край…
Свершение
Январской бесснежной ночью телеграф принес в районный центр невыразимо-горестную весть: скончался Ленин.
Уже на рассвете красно-черные флаги заколыхались над домами, мазанками, юртами. Без зова люди сошлись к зданию райкома, на траурный митинг. Не раз и не два Нобат, Имамкулиев, Эргашев читали с трибуны известие о смерти вождя — об этом просили те, что нескончаемым потоком шли и шли на площадь.
В эти дни десятки дайхан вступили в партию. Был среди них и Сапар, давний друг Нобата в годину горестей и в дни триумфа. Общая беда, тягчайшая утрата еще тесней сплотила массы вокруг коммунистов — боевого авангарда трудящихся.
А летом того же года начались перевыборы Советов и подготовка к пятому Всебухарскому курултаю, которому суждено было стать последним в истории республики. Осенью — национальное размежевание Средней Азии. Об этом знали все. Республики Узбекская и Туркменская были провозглашены в октябре двадцать четвертого года, одновременно с самоликвидацией Бухарской и Хорезмской НСР.
От Керкинского округа — благословенного Лебаба Нобат Гельдыев в числе других был избран делегатом на первый учредительный съезд Советов Туркменской Советской Социалистической Республики. Нобат, как и все делегаты съезда Советов, коммунисты, согласно плану мероприятий по нацразмежеванию, стал одновременно делегатом первого съезда вновь создаваемой Коммунистической партии единого Советского Туркменистана.
С группой делегатов-керкинцев погрузились на станции Самсоново в специальный вагон.
До Кагана никому не спалось. Говорили, спорили. В шахматы играли, причем Нобат оказался далеко не последним среди бойцов. А когда приехали в Каган, всех поразила новость: оказывается, рядом, в Бухаре, на учредительном съезде Советов Узбекистана — Михаил Иванович Калинин. Он же будет открывать съезд в Полторацке.
Февраль двадцать пятого года выдался бесснежный, солнечный, но по-зимнему холодный. С первого взгляда неказистым, скромным представился Нобату тогдашний Полторацк — будущий Ашхабад, с его одноэтажными плоскокровельными домиками, бесконечными заборами вдоль улиц, правда прямых, чистых. Позади заборов — голые ветки невысоких, видать, и в летнюю пору негустых деревьев. Улицы замощены булыжником, по которому звонко цокают подковы извозчичьих лошадей. Ни трамвая, ни автомобилей. Даже до Ташкента далеко, не говоря о Питере.
Однако небольшой опрятный городок в эти дни возбужден, разукрашен флагами, плакатами, портретами вождей. Улицы полны народа, многие — видно, что издалека. Немало всадников, особенно вблизи базаров и караван-сараев. Это — делегаты двух съездов, а также гости из ближайших к городу аулов.
Керкинцев на вокзале встретил представитель оргкомитета партии. Подхватив чемоданчики, заплечные мешки, торбы, двинулись пешком. Путь недалекий — всего квартал до углового кирпичного здания, в прошлом коммерческой службы железной дороги. Напротив, через улицу, парк железнодорожников и клуб, носящий имя Виссариона Телия, машиниста, областного комиссара, которого белые зверски убили в восемнадцатом…
Только расположились — на улице радостный гомон. Стук копыт, конское ржанье, звон уздечек. Оказалось — с северной окраины к центру города движется конная процессия делегатов — посланцев туркменских земель Хорезма. Они за две недели на конях проделали пятисотверстный путь напрямик через Каракумы. И вот — поспели к открытию съезда.
А на следующий день все вместе встречали гостей из Москвы. Специальным вагоном прибыли со стороны Бухары всесоюзный аксакал Калинин — провозгласить образование Советского Туркменского государства и вместе с ним Арон Александрович Сольц, председатель Центральной Контрольной Комиссии. «Совестью партии» называл Ильич этого большевика. Сольц будет представлять ЦК РКП (б) при основании Компартии Туркменистана.
От имени Союзного ЦИКа Михаил Иванович торжественно провозглашает принятие Туркменской ССР в состав Советского Союза в качестве его равноправного члена.
Плавный запев «Интернационала» разом поднимает на ноги делегатов съезда и гостей.
Слово опять Калинину. В памяти у Нобата — лишь отрывки его короткой речи.
«…Главный вопрос — это вопрос национальный, это вопрос внимательного отношения к национальностям…»[16]
«Вот это правильно! Союз — это единство наций, но водь у каждой — свое лицо. Своя судьба, свои запросы. Если ко всему этому подходить со вниманием — тогда и Союз будет вовеки нерушимым».
И еще говорит Михаил Иванович, совсем попросту, будто беседует в кругу друзей:
— Здесь, товарищи, я так же, как и на съезде Советов, должен прямо сказать, что без женщин мы культуры не создадим[17].
«Еще бы! — Нобату сразу вспоминается Донди, следом за нею другие женщины-дайханки, смело взявшиеся за букварь и карандаш, невзирая на хлопоты по хозяйству, наговоры и угрозы мулл. — Ведь культура — для всего народа, для потомков. А женщина — первая воспитательница детой. Запомнить это, высечь в памяти, будто на камне!»
…Великие дни, исторические минуты. Сколько веков упрямо ждал их туркменский народ! Свершилось то, о чем в стихах мечтал гениальный провидец Махтумкули: туркмены без различия племен — отныне единая семья.