Он умолк, потянулся за чайником. Бекмурад, опередив гостя, пододвинул ему чайник, сам поднялся, у двери тихо окликнул жену — велел вскипятить еще кумган. Да, за два дня это уже вторая беседа с Аллакули. Командир отряда самообороны — член партии большевиков Бухары, состоит в ячейке. Таковы пока что «единомышленники»…
— С нами вместе, говорит, будет действовать отряд из Камачи, сам Мамедша их поведет. Мамедша — это мирахур бывший, в Карши служил, ты, Бекмурад, слыхал про него? — Хозяин коротко кивнул. — Теперь он там председателем ревкома… Салыр-мерген им всем что кость в горле. В общем, Шихи-бай приказал: быть готовым к выходу в пески.
Бекмурад Сары напряженно думал. Шихи-бай знал: в любом сколько-нибудь важном деле он обязан советоваться с секретарем партийной ячейки в ауле. Только сегодня днем прислал джигита, вызывает на завтра. Не иначе, будет разговор о походе в пески.
Салыр — личность противоречивая. Баев ненавидит. Отчаянный, удачливый, говорят — умный. В ауле многие отзываются о нем с уважением. Не раз прогонял грабителей из-за рубежа. С другой стороны — сам грабит торговые караваны. Никакой власти над собой не хочет признавать. Ну, это понятно — с Шихи-баем в одной упряжке он не пойдет. Как говорится, волк и овца не будут пить из одного колодца. А других людей, чтобы встали у власти, пока нет… Сейчас Шихи-бай, в особенности его сынок, бывший эмирский караулбеги, и вся эта компания готовятся сожрать Салыра. Кровопролития допустить нельзя. Но и остановить его, похоже, не удастся.
— Аллакули, — хозяин выпрямился, в упор глянул на гостя. — Ты как член партии понимаешь, с какими целями Шихи-бай затевает поход на Салыра? Прямо отвечай мне, как секретарю ячейки!
— Я-а… — Аллакули смекнул: наступила решительная минута. Видимо, секретарь против похода, но не уверен, что сумеет ему воспротивиться. А в поход ему, Аллакули, очень хочется. Добыча верная! Нужно выкрутиться во что бы то ни стало. — Товарищ Бекмурад, ведь Шихи-бай председатель ревкома. Разве я смею не выполнить приказ ревкома? Только что из округа была бумага: усилить борьбу с бандитами. Салыр против власти — значит, бандит…
«Выкручивается, негодяй! — подумал Бекмурад. — Пойдет в пески и своих головорезов поведет… А за кровь с тебя ответ, товарищ Сарыев, секретарь ячейки. Нет! Рано опускать руки. Сделаю, что в моих силах».
— Верно, Аллакули, — проговорил он, помедлив минуту. — Долг члена партии — соблюдать революционную дисциплину. Но я и тебе приказываю, именем партии… Слышишь?! — Аллакули вздрогнул и не сумел этого скрыть. — Приказываю: если вас пошлют на Салыра, ты сделаешь все, чтобы склонить к миру его самого и его джигитов, не допустишь пролития крови… И к этому станешь призывать других командиров, которые вместе с тобой будут действовать. Как ты поступишь, не мне учить тебя, ты опытный воин. Но не забывай: когда поход завершится, ты на ячейке дашь ответ, все ли ты сделал, как нужно, и чего добился. Понял меня?
Аллакули прикусил губу. Попался! Но делать нечего. А там как еще все сложится…
— Да, Бекмурад, я понял тебя, все исполню, — проговорил он, стараясь глядеть собеседнику прямо в глаза. Потом, сообразив, что самое трудное позади, опять усмехнулся, махнул рукой, потянулся за чайником. — Ох, ну и служба мне выпала, не приведи аллах никому! Подумать, сколько беспокойства людям от таких сумасбродов, как этот Салыр… Ведь сидел себе смирно, тихо, будто мышь, когда знал, что есть на него узда — Нобат с отрядом красных аскеров. А теперь осмелел, поднял голову, никто ему не указ…
— Да, Нобат… — задумчиво, глядя куда-то мимо себеседника, отозвался Бекмурад. Потом проговорил, как будто для себя: — Вот он сумел бы договориться и с Салыром, да и с другими, в ком совесть жива. Ты, Аллакули, если переговоры сможешь завязать, обязательно напомни про Нобата. Скажи: он еще вернется. Салыр о нем, конечно, знает, и джигиты его тоже.
«Вернется ли?» — эта мысль почти одновременно промелькнула в сознании каждого из собеседников. У одного с затаенной тревогой, страхом; у другого — с надеждой: вернется, обязательно!..
Мы — Красная Конница
Сбылись предсказания старого штабиста Благовещенского. Едва на полсотни верст удалился отряд от Ташкента по Куйлюкскому тракту на Фергану — огнем и свинцом полыхнула навстречу война.
На повороте дороги в предгорьях Ахангарана метким выстрелом откуда-то из-за бугра был тяжело ранен головной дозорный на марше. Не успел Нобат скомандовать: «Стой!» — с другой стороны дороги полоснули пулеметной очередью. Заранее знали враги о движении эскадрона или засаду подготовили на всякий случай? Раздумывать было некогда. По команде эскадрон мгновенно спешился, коноводы уложили лошадей. Дозоры во весь дух поскакали к главной колонне. Еще минута — и взводы залегли по обе стороны дороги, каждый боец выбрал для себя укрытие, изготовился к стрельбе. Пулеметчики застыли у пулеметов…
Но враг молчал. На фоне утреннего неба мирно желтели отлогие скаты гор, поросшие чахлыми деревцами. В стороне от дороги монотонно журчала серебристая речка Акча-Сай, давшая имя ущелью.
— Как быть, комиссар? — Нобат шарил биноклем по правой стороне ущелья, откуда стреляли из пулемета. Он с Иванихиным и вестовыми оказался на фланге цепи первого взвода. — Твое мнение?
— Атаковать, Коля! — Серафим оторвался от бинокля, буденовку сдвинул на затылок. — Обломать гадам рога, иначе не дадут нам ходу.
— Угадал, друг, мою мысль! — Опустив бинокль, Нобат обернулся и, хлопнув комиссара по плечу, скомандовал: — Взводный-два, ко мне с пятью бойцами!
И не успел Иванихин слово вымолвить, как необходимые распоряжения были отданы. Комиссар оставался с эскадроном, должен был выслать разведку влево и ждать сигнала — двух ракет, — по которому вести на подмогу половину эскадрона, оставив у дороги коноводов с лошадьми и резерв-прикрытие.
Еще минута-две — и Нобат с вестовым Ишбаем, а с ними пятерка бойцов, рассыпавшись редкой цепью, перебежками, пригибаясь, хоронясь в ложбинках, за камнями и деревцами, двинулись вверх по склону.
Тихо в горах. Лишь ветерок посвистывает в ветвях полувысохшей арчи, что притулилась на утесе. Но тишина обманчива. И у каждого из семерых нервы напряжены до предела.
Глинистый пологий склон кончился, впереди стена. До самого верха горы — слои растрескавшегося гранита, поросшие лишайниками. Козья тропа уводит далеко в сторону.
«Стоять!» — жестом приказал Нобат своим. Бойцы мгновенно замаскировались, не сводя глаз с командира. А он, приблизившись вплотную к срезу гранитной стены, глядя вверх, осторожно ступил на тропу…
Точно гром внезапно загрохотал над головами, гулкое эхо раскатилось далеко окрест. Пыльное облако взвилось на самой вершине горы, а затем вслед что-то темное с тяжелым, нарастающим гулом ринулось вниз. Обвал! Нобат прижался плотнее к откосу, бойцы — врассыпную. И едва они разбежались, как сверху ударила пулеметная очередь, захлопали винтовочные выстрелы.
Здесь он, враг! И обвал — его рук дело.
Две ракеты, красная и желтая, почти разом взметнулись над ущельем. Семерка во главе с командиром эскадрона, ведя прицельный огонь по вершине горы, растянувшись длинною цепочкой, двинулась глубоким обходом кверху. Враг снова прекратил стрельбу, но теперь он обнаружил себя, оказавшись перед выбором — удирать сломя голову или принимать бой.
Уйти басмачам не дали. И они укрепились на вершине, отстреливаясь упорно, чуть ли не до вечера. Увлеченные перестрелкой, они не заметили, как десяток красноармейцев в обход зашли им в тыл. Схватка была ожесточенной. Лишь в полной темноте отдельным басмачам, без оружия, удалось прорваться сквозь плотную цепь бойцов. Семнадцать вражеских трупов осталось на поле боя. В эскадроне же раненых оказалось пятеро, из них один тяжело. На ночь устроили привал, в дозорах бодрствовало одновременно по целому взводу. Командир с комиссаром почти не сомкнули глаз.
Дальше, до самого Намангана, шли без происшествий. Когда спустились с гор, в кишлаках стали встречаться небольшие гарнизоны красноармейцев и добровольцев-краснопалочников. В штаб бригады прибыли только на третий день пути.