— А все-таки я сел, — сказал пилот и как-то неожиданно для самого себя опустился на землю. Каменистая земля была прочна и надежна. Сомочкин вздохнул.
Шофер подбегал к нему.
Лисков и Эмик наблюдали за самолетом с вершины холма. «Як», вздрагивая при порывах ветра, шел на снижение. Вот он резко опустил хвост, всеми тремя лапами ухватил дорогу, поскакал по камням, как заводная игрушка. Но затем самолет вдруг развернулся поперек дороги и вздрогнул от удара.
— Так тебя! — злорадно сказал Лисков.
Его дружок молчал. Он видел, как шофер подошел к пилоту. Они поговорили о чем-то, затем водитель, прихватив канистру, принялся колдовать у самолета.
— На авиационном он поедет? — спросил Лисков шепотом.
— Поедет.
— Ишь ты, взаимопомощь!
Шеф нахмурился и сердито взглянул на сообщника. Ему показалось, будто в голосе помощничка прозвучала нотка зависти.
— Ты, Тихий!
Лисков осекся.
— Ничего, остановим твоего Сажу, — успокоил приятеля Эмик.
— Не надо «мокрого» дела, — сказал Лисков. Все, что сейчас происходило там, на дороге, наполняло его страхом. Он предполагал, что Иван будет одинок на пустой таежной дороге и справиться с ним не составит труда. А теперь все пошло по-иному.
— Много болтаешь, — ответил Эмик. — До «мокрых» дел еще не дошло. И так справимся.
Он пожевал тонкими, сухими губами.
— Пошли напрямик, — сказал Эмик. — Перехватим его у переправы. Далеко по этой дороге не уйдет!
Крупная игра Эмина
Бак был заправлен до отказа.
— Поезжай, — сказал Сомочкин. — А я попытаюсь починить шасси.
Иван нерешительно переступил с ноги на ногу. Ему не хотелось бросать в тайге маленького голубоглазого пилота.
— Я помогу тебе.
— Поезжай, — повторил пилот. — Тебя ждут.
Он протянул узкую ладонь, и она утонула в ручище шофера.
— Да, вот еще, — добавил Сомочкин. — Там, на вершине, — он указал на поросшую черными голыми деревьями сопку, — я как будто двух охотников видел. Может, повстречаешь?
— Хорошо бы.
Иван влез в кабину. «Никогда не забуду то, что ты сделал для меня», — хотел было сказать он, но промолчал. Таежники не любят громких слов.
Грузовик тронулся. В боковом зеркальце еще долго была видна фигурка пилота рядом с охромевшим самолетом. Иван стиснул руль. До Шалого Ключа оставалось немного.
Вечерние сумерки приходят в горы неожиданно. Они накапливаются в каждом ущелье и распадке, за валунами и обломками скал и вдруг, как полая вода, обрушиваются в долины. Только белые вершины гольцов, подобно маякам, выступают из царства голубой тени.
Иван подъехал к реке, когда противоположный берег был скрыт вечерней дымкой. Он постоял немного, давая остыть мотору. Авиационный бензин распалил двигатель, и металл долго еще потрескивал, в радиаторе булькало. «Клапана подгорят, — подумал Иван. — Но ничего, доеду».
Он спрыгнул на речную гальку и, подойдя к ледовой закраине, прислушался к шуму воды. В этом месте не было моста, переправлялись вброд.
Облака поднялись, ночь обещала быть морозной.
Усталость, как свинец, вошла в тело, и каждый шаг, каждое движение давались парню с трудом. Пятнадцать минут отдыха вернули бы силы и освежили мозг, но у него не было этих пятнадцати минут.
Иван поднял капот, укутал свечи полусгорев-шей телогрейкой. От мотора шло удушливое, сонное тепло.
— Ванек! — послышалось сзади.
Голос был тихим, вкрадчивым, казалось, он шел откуда-то из-под прибрежных камней. Шофер обвел глазами кусты тальника и заметил темную фигуру. Фигура зашевелилась.
— Ты кто? — крикнул Иван, распрямляя плечи.
— Это я, попутчик, — сказала фигура.
Иван подошел поближе и узнал Эмика. Загорелое лицо сливалось с сумерками, были видны только зубы и белки глаз. Он сидел на камнях, как нахохлившаяся птица, застигнутая темнотой вдали от гнезда.
— Что с тобой? — спросил Иван.
— Да вот переправлялся через реку. Приболел я. Спички замокли.
Почему-то этот попутчик не вызывал ни симпатии, ни жалости. Какая-то в нем была обманчивая ласковость и мягкость — как подушечка для иголок: на взгляд — бархат, протянешь руку — уколешься.
Ждал бы его сто лет с бензином… Растяпа! Но Иван не любил плохо думать о людях.
— Пошли в кабину, — сказал он, наклоняясь и подставляя плечо. — Согреешься.
Эмик ухватился за него, и от этой доверчивости, от близости чужой боли шоферу стало стыдно за свою мимолетную настороженность.