В последний раз я видел Ивана Степановича у него дома, в здании на берегу Москвы-реки. Пришел за советом, как и что истолковать в полнометражном будущем фильме о Военно-Морском Флоте нашей страны. Прикрыв пледом протез ноги, ампутированной после тяжелого ранения в горах над Черным морем, адмирал флота, оживившись, разъяснял нам с режиссером основы стратегии и тактики наших Морских Сил, особенности и методы использования боевых кораблей разного назначения, предельные границы показа нашей новейшей техники, возможности внешней имитации дальнобойных ракет, не нуждавшихся в том, чтобы их изучали потом на пленке зарубежные специалисты, «Остальное снимайте смело!» И добавил под конец: «Снимайте в действии!» Что и было сделано. Тогда же я видел у Ивана Степановича его новейший по тем временам, да и теперь, «Морской атлас», обнимающий моря и океаны всей планеты, — важное руководство для кораблевождения и в ближних, и в самых дальних водах. Адмирал был любезен, по-своему весел, хотя боль терзала его неотступно в месте ампутации у самого бедра... Коммунист в своих убеждениях и поступках, сын дорожного техника, был в научных трудах своих и остается одним из самых эрудированных военачальников, незабываемым и для новых поколений слушателей начальником Военно-Морской академии, искусным стратегом войны на морях. И человеком, на редкость привлекательным своей интеллигентностью, мягкостью обращения с людьми, оптимизмом и доброжелательностью.
1977
КОЛЕСА И ПЕРО
Пора рассказать о моих соавторах по фронтовым корреспонденциям.
Нет, это не литераторы. Это — водители автомобилей. К счастью, они здравствуют — известинцы Степан Гаврилович Казаков, Иван Никитич Климов, Иван Васильевич Желтяков и девушки-шоферы, отвозившие нас на передовую: Дуся Терешина, Соня Антонова, Паша Иванова и их подруги. Жаль было девчат, но что было делать, днями фронтовых водителей не хватало.
28 июня 1941 года... Поэт Алексей Сурков, фотокорреспондент «Известий» Павел Трошкин и я распоряжением редакции направлены в сторону Минска. Павел раздражен медленным движением воинского эшелона: «Восьмой день войны, а в газете ни одного боевого снимка!» По селектору связываемся с начальником Белорусского вокзала, просим передать в редакцию: пусть вышлют что угодно с мотором на колесах в Можайск. Надежды встретить редакционную машину в бесконечных потоках товарных поездов и грузовиков на пристанционной площади у нас почти не было. Ходили туда и обратно по перрону станции, озираясь на площадь, забитую машинами и людьми в шинелях, скатанных и надетых на плечо, — никаких надежд! И вдруг истошное:
— Изве-ести-ия-а‑а!..
Кинулись на незнакомый голос. Стоит пикап, рядом — высокий крепыш Павел Иванович Боровков.
— Куда везти?
— К Смоленску!
Город в огне. Перекусили на площади, в дыму, чем попало и двинулись к Минску. О чертовщина, нежданная беда — Минск взят неприятелем. Остановились в Могилеве. Павел Трошкин в сопровождении Константина Симонова успел, рискуя и своей жизнью и спутника, снять подожженные нашими артиллеристами фашистские танки. С полными записями блокнотами, минуя Смоленск, добрались до лагеря газеты Западного фронта «Красноармейская правда». С Трошкиным и Боровковым ездил на передовую, где сдерживали гитлеровцев артиллеристы командира Рузе, бившие, передвигаясь с рубежа на рубеж, по яростно наступающему неприятелю из тяжелых орудий — прямой наводкой! Это противоречит Уставу. Но что делать? Снарядами, способными разить противника с расстояния в 10—15 километров из-за отсутствия других огневых средств отпора приходилось батарейцам Рузе, елико возможно, долго сдерживать солдат блицкрига необычными мерами. Тем самым артиллеристы давали возможность пехоте отойти на новые позиции и там встретить врага.
И молодцом оказался наш бравый водитель Павел Боровков.
— Вы, Павел Артемьевич, пешком на съемку не ходите. Я подвезу вас хоть под самый нос к немчуре И товарища Кригера тоже. Вы с малого расстояния и вперед, а для пикапа я везде укрытие найду. Хоть в воронке! Запасные баллоны у меня есть. Выберемся из любой мясорубки.
Так он и поступал. Говорун, весельчак, жизнелюб! Присоединившийся к нам осенью в Вязьме драматург Константин Финн называл кабину Боровкова камерой пыток. При всех своих достоинствах Боровков разговорчив был донельзя. И все в форме монолога. Наказан был тем, что пришлось ему сидеть в кабине в одиночестве; хватаясь за уши, мы удирали в кузов от его трескотни. В остальном — безупречен.