Словоизвержение где угодно и когда угодно. Под бомбежкой, под артогнем, днем и ночью. Не лишен был элегичности. Помню, в местечке с приятным названием Пропойск он говорил молодой соседке по хате, мечтательно и томно:
— Бесконечность. Обратите внимание, Верочка, простите, — Вера Григорьевна!
— А что, Павел Иванович?
— Бесконечность, моя родная!
— Где же, уважаемый Павел Иванович?
Романтик показывал на небо:
— Созвездие Псов, к примеру. Или там — Кассиопея!
Непреодолимых препятствий для Павла Ивановича не существовало. Было однажды так: у нашего пикапа вышла из строя ступица колеса. Мы спешили чрезвычайно. 2 октября армия фон Бока начала «решающее», как всегда у Гитлера, наступление на Москву, на сей раз было оно в самом деле решительным и обширным. Даже название операции говорит о том — «Тайфун». Задержимся — попадем в окружение... Павел не растерялся, не медлил. Вырубил топором подходящего размера полено, вытесал из него подобие ступицы, приладил на место и сказал, довольно улыбаясь:
— Пожалуйте!
Так мы избежали плена, хотя с новой «ступицей» трясло основательно.
Другой эпизод. Двигались мы неподалеку от передовой. По некоторым обстоятельствам я соскочил с машины. Пикап остановился, ждал. В это время послышались звуки — взззви‑и! Взглянув налево, я увидел пылавший склад с немецкими снарядами. Поджег его только что пролетевший над нами истребитель, видимо, наш. Раскаляясь, снаряды взрывались, остальные выстреливали от детонации, но вместо ровного шелеста, что издает вылетающий из ствола орудия снаряд, тут они, снаряды, скорее летели со звуком бульканья и разрывались близко от нас, что естественно, — не было для их полета той силы, которую придает им нарезной ствол... Разумеется, я кинулся на тронувшийся уже пикап, вскочил на борт, а тут машина врезалась в невидимую издали трясину и завязла. Снаряды продолжали рваться рядом. Навострив нас на поиски сваленных деревьев, рубку кустарника, Боровков подложил все это под задний мост пикапа и, уперев в относительно сухое место рычаг — длинный шест, распорядился одним навалиться на него, а другим — толкать машину задом вон из болота. Все это получилось не сразу, четверть часа ушло на возню с полузатопленной машиной, но Боровков, не обращая особенно внимания на частые разрывы, невозмутимо выручал нас из беды. Как же не назвать Павла Боровкова моим соавтором хотя бы по этим нескольким строкам, не говоря о целых фронтовых очерках, которые остались бы ненаписанными из-за гибели авторов или из-за опоздания к месту захватывающе интересных событий?
После войны Павел Иванович работал водителем московских такси. Есть у меня фото: сорок первый год, Западный фронт; облокотившись на стенку пикапа, стоит рядом с Константином Симоновым Боровков, а на капоте, свесив с налипшей глиной сапоги, сидят известинец Петр Белявский и я. В День Победы, в семьдесят пятом году, Боровков и я были дома у Константина Михайловича. Усмехнувшись, Симонов сказал: «Вернемся в год сорок первый!» Мы вышли во двор. Пикапа, разумеется, не было. Стояла серая «Волга» писателя, Он определил нас по местам в соответствии с только что упомянутой мной фотографией, и получился двойник ее, только присутствуем мы на ней не в заляпанной одежде, не в гимнастерках, не в сапогах, а в тщательно выглаженных цивильных брюках, пиджаках, Симонов же — в неизменном своем свитере. Павел Иванович выглядит строго, остальные улыбаются.
Совсем другая натура — Степан Гаврилович Казаков, работающий теперь водителем автобусов. Степенный, неторопливый, подчас иронический, он поражал меня отличным знанием истории России и мог часами рассказывать за рулем о хитросплетениях политики немок-императриц, тем более что шла война с их отдаленными потомками, и обычно предельно вежливый Казаков разрешал себе порою крепкое словцо в адрес тех венценосных немок.
Фронтовые путешествия начались у нас со Степаном Гавриловичем в самые напряженные недели сражения под Москвой, а после Сталинграда завершились в районе Курской дуги, где бои по масштабам своим, по ожесточению обеих сторон не отличались, пожалуй, от сталинградских. Предусмотрительности Степана Гавриловича, отнюдь не испуганного, а расчетливого в любой обстановке, обязан я тем, что уцелели он, я и «эмочка». Труднее всего было у Понырей. Славившаяся до войны обилием и превосходными вкусом и запахом яблок, станция эта превратилась по велению судьбы в узел самых кровопролитных боев, — несколько раз переходила она из рук в руки. Казаков дал мне возможность быть свидетелем яростных схваток наших войск с гитлеровскими — понимал, что значит для «Известий» достоверная, а не из чужих уст узнанная, картина сражения. Потом, глянув на мой переполненный впечатлениями блокнот, сказал: