Они собирались расправиться с отцом, убить, в яростном исступлении принимая его за Кыркалова-душегуба.
И уже ничего нельзя было сделать, такой ненавистью были налиты красноармейцы, немыслимо было пробиться сквозь эту ненависть и объяснить, что они грозят смертью не Кыркалову, сбежавшему с интервентами, а его соседу, простому учителю. Ничего нельзя было сделать, нам не верили, и мать плакала, беспомощно металась, причитала, и в страхе, что отца убьют, я выбежал за помощью на улицу.
Была ночь, улицы давно опустели, и только наряд краснофлотцев, на мое счастье, проходил мимо нашего дома.
То была первая ночь после освобождения города, еще было тревожно, глухо, опасность еще висела над Архангельском.
Но матросы пошли за мной, и, хотя конечно же красноармейцы были роднее им и ближе, нежели неизвестный горожанин, онемевший под наведенными на него стволами винтовок, они все же разобрались во всем и выдворили ослепленных ненавистью мстителей. Они попрощались, посоветовав запереть на ночь входную дверь, пожелали нам спокойной ночи — спокойной в полном смысле этого слова — и удалились, такие же серьезные, сдержанные, помнится мне, настороженные, какими я видел их в ночном дозоре и в столкновении со слепой яростью нежданных наших гостей.
Страшное обернулось добрым и потому — непонятным.
Я, изумленный и восторженный, и все же, как все мои сверстники, недоверчивый к доброму, не мог понять: что же это было? Чудо? Случайная, небрежная прихоть моряков, которых в только что отбитом городе конечно же поджидали более серьезные происшествия и опасности?
Что еще?
Только забота о порядке в городе?
Может быть, та же пренебрежительная щедрость, с которой в день вторжения в Архангельск солдаты и матросы Антанты швыряли нам «бишки» — каменно-твердые галеты, припасенные для войны в Африке и для завоевания русского Севера?.. Но даже мы, мальчишки и девчонки, ничего не смыслившие в политике, все же чувствовали разницу между подачкой, брошенной завоевателями от непомерной их сытости, и тем скудным черным хлебом, которым не угощали нас, а делились с нами полуголодные, замерзшие бойцы 6‑й нашей армии.
Интервенция! Она перед моими глазами.
Среди многочисленного англосаксонского воинства затерялись общительные французы в светло-голубой форме, был даже небольшой отряд славян — сербов.
Вот сколько их было всяких.
А какие у них были парады!
Шотландцы шли с волынщиками впереди. Щеки у волынщиков раздувались. Не оборачиваясь, виртуозно жонглировал своим длинным жезлом тамбурмажор, дирижер, что ли. На острие жезла колыхалось нечто вроде хоругви. Жезл повелевал. Жезл гипнотизировал волынщиков. Жезл пленял, покорял уличных зевак, сводил с ума архангелогородских барышень из приличных семейств и их чувствительных мамаш, принадлежавших к местной элите бакалейщиков, старших приказчиков или акцизных чиновников.
Нет, право же, эти парады были неподражаемы.
Отличная песня. Веселая песня. Задорная песня. Я до сих пор ее помню.
Английские «томми» пели ее когда-то в Индии, пели в Африке, — где только не пели ее солдаты колонизаторов! Полстолетия назад они решили спеть ее и в нашем Архангельске.
Хорошая песня.
Так отчего же, черт возьми, именно там на моих глазах пошли прахом и этот как будто веселый задор, и вся эта немыслимая «красота» парадов, драк в сквере, галифе и френчей?
Как могли сгинуть в одну ночь отлично вооруженные и экипированные, поддержанные еще и своим флотом войска Антанты под натиском бедно и разношерстно одетых и уж никак не сытых бойцов 6‑й армии Советов?
Ответить на этот вопрос теперь просто: достаточно перелистать страницы истории гражданской войны, но мне хочется вспомнить, как тот же, в общем, ответ складывался тогда у меня, четырнадцатилетнего гимназиста.
...Помню, Февральская революция 1917 года не произвела на меня большого впечатления. То есть конечно же поражало то обстоятельство, что Россия теперь без царя, без Распутина и всего, что с ним было связано (краем уха и я кое-что слышал об этом), без полиции и жандармов и т. д. и т. п.
Ну а дальше?
О том, что же будет дальше, даже отец, наивысший для меня авторитет, не мог сказать ничего, — он не был ни политиком, ни революционером. После тюрьмы 1905 года жил столь же неопределенными ожиданиями, как многие русские интеллигенты. Для них святыми оставались понятия «конституция», признаться, весьма туманное; «парламент», подозрительно смахивавший на английский; «революция», жившая в их сознании как родная сестра Великой французской революции 1789 года, с такими героями, как даже не обличитель крупной буржуазии «неистовый» Марат или «неподкупный» Робеспьер, а скорее «либерал», ставленник дворян и собственников Мирабо.