Душевно он был очень молод — просто юноша. Было в нем что-то еще гимназическое — некоторая угловатость, свойственная подросткам, неукротимая горячность в дружеских спорах, ревность в дружбе, подчас наивность душевная, за которую влюблялись в него и старые и молодые.
То же чувство тревоги, беспокойства и какой-то даже вины своей перед временем Петров внушал и большим генералам, с которыми мы встречались на фронте. Они как-то даже оправдывались перед ним, когда он штурмовал их нетерпеливыми вопросами — свойство человека до конца искреннего, увлеченного, жадно и активно устремленного вперед.
Он был другом нашей маленькой, пропахшей махоркой и сырыми валенками «казармы». Он всегда рвался к людям фронта. Даже вернувшись из поездки, усталый, замерзший, с завистью смотрел на тех, кто на смену ему отправлялся к переднему краю.
— Может быть, мне тоже надо поехать с вами?
— Но вы же только сейчас вернулись оттуда.
— Все равно. Вдруг что-нибудь пропущу, все надо видеть. Знаете что, я поеду!
— А как же ваша корреспонденция?
— Ах, да! К сожалению, надо еще писать. Ужасная, ужасная у нас с вами профессия!
Но писал он горячо, увлекаясь и увлекая других, великодушно делясь своими наблюдениями, щедро подбрасывая их друзьям во время работы.
Однажды нам пришлось вместе писать корреспонденцию об освобождении Волоколамска. Помню, Евгений Петрович твердил мне:
— Нет, это у вас слишком красиво получилось, Женя. Не надо, не надо красиво писать. Надо проще, прямее, грубее. Фраза должна быть слегка шершавой и уж никак не гладенькой, не полированной, Нет, нет, не надо писать красиво...
По утрам мы забирали в машину пачки свежих газет — на контрольно-пропускных пунктах военной дороги не было у нас лучшего пропуска, чем последний номер «Известий».
— Сегодняшний! — говорил Евгений Петрович.
И перед нашей видавшей виды машиной сразу открывался шлагбаум.
Петров в 1941 году успевал делать сразу тысячу дел: закончив «реляцию» для «Известий», тут же садился писать новую, для Советского Информбюро, для зарубежных, европейских и заокеанских газет и агентств, ибо он отлично знал психологию тамошнего читателя и умел говорить с ним. В то же время Петров был своего рода «нештатным представителем Наркомата иностранных дел», к нему тянулись зарубежные корреспонденты и оказавшиеся в Москве писатели. С ним дружил англичанин Ральф Паркер, к нему обращался с вопросами Александр Верт, к его рассказам о солдатах, защищавших Москву, прислушивался американец Эрскин Колдуэлл. Евгений Петрович делал все, чтобы облегчить, ускорить им поездку на фронт, он знал, что это принесет только пользу нашей стране, потому что, только своими глазами увидев титанический подвиг обороны и обдуманную дерзость невиданного контрнаступления, эти люди, а с ними миллионы людей в Европе и за океаном, поймут, почувствуют, что сделали советские солдаты и полководцы не только для защиты Москвы, но для благополучного исхода мировой войны против фашизма.
Свалившись на койку в три часа ночи, Петров еще затемно поднимался, тормошил нас: скорей, скорей, и мы мчались опять то к Истре, то к Кубинке, то к Красной Поляне и Крюкову, к генералам Рокоссовскому, Говорову, Голубеву, к их солдатам, в полковые и батальонные штабы, на огневые позиции, в окопы и на аэродромы. Сколько раз, разогнавшись, не утруждая себя поисками переместившихся за ночь штабов, мы шпарили вперед и вперед, не зная обстановки, не подозревая, где передний край, где враг, где наши, — сколько раз выстрелами останавливали нас бойцы переднего края: «Назад, назад, дьяволы! В плен захотели? Там фашисты!» Что делать, если обстановка тогда менялась ежечасно, а мы на свой страх и риск крутились в этом водовороте на своей одинокой корреспондентской «эмочке», линь бы поспеть, лишь бы скорее, лишь бы к вечеру быть прямо у линотипа в наборной.
Однажды Евгений Петрович был контужен взрывной волной. Врачи приказали ему: постельный режим. Добыли для него номер в гостинице «Москва», на шестом этаже, тут же превратившийся в филиал «казармы». Тут всегда было полным-полно, клубился махорочный дым, с которым мешался запах заокеанских сигарет «Кэмел», презентованных благодарными инкорами; сюда вваливался примчавшийся с Северо-Западного фронта Леонид Кудреватых с его неистребимой улыбкой и оптимизмом, приходил столь же оптимистический, бравурный Алексей Каплер, наведывался тенор-чародей Иван Козловский с головкой лука и завернутым в бумажку соленым огурцом — на всякий случай! Заглядывал нахохленный, мрачноватый Валентин Катаев, вдруг распалявшийся гневом и гомерическим хохотом; приходили неистощимый в шутках Константин Финн, и напористый, атакующий Владимир Ставский, и светящийся юмором Лев Шейнин; на пороге номера появлялся невозмутимый, непроницаемый, порой грустноватый Илья Эренбург или возникал Константин Симонов, неутомимый, агрессивный, тут же начинающий тормошить, валить на обе лопатки степенного, невозмутимого известинца Петра Белявского. И номер Петрова превращался не то в полевой штаб, не то в международную конференцию по борьбе с осатаневшим фашизмом.