— Вы запрещаете нам слушать? Но от вашей-то брехни оскомина набилась, мы хотим услышать новое слово.
— Слушай, если хочешь, а я не хочу!
— Так убирайся отсюда, не мешай!
— Почему я должен убираться, разве я не в ауле живу?!
— Если ты в ауле, почему не уживаешься с аулом? Точно сумасшедший какой!
— Сумасшедшим стал ты: потерял всякий разум и не видишь, как тебя одурачивают!
Биболэт старался определить настроение в зале. Как моторист по стуку мотора определяет его исправность, так и Биболэт по этим отдельным голосам улавливал, куда клонилось большинство собрания. И чем дальше, тем больше его сердце наполнялось ликованием победы.
Он нагнулся к Доготлуко, который сидел в президиуме собрания, и тихо спросил:
— Кто этот старик, который только что выступал? От души он говорил или гнул обычную адыгейскую дипломатию?
— Это Исхак. О, это у нас бедовый старик! Он говорит именно то, что лежит у него на сердце. Вчера он взял обратно свое заявление о выходе из колхоза, — ответил Доготлуко.
Когда Биболэт выпрямился, он увидел старика в высокой папахе, протискивающегося к президиуму. Спина у старика была согнута, как серп, полы его шубы падали до самой земли. Под надвинутыми серебряными зарослями бровей не было видно глаз. Длинная палка движется далеко впереди, словно палка ведет его.
Собрание умолкло, все глаза обратились к старику. А тот хмуро, не спеша, пробирался вперед.
Доготлуко шепнул Биболэту:
— Устаноко Карбеч, дедушка Нафисет…
Карбеч стал перед президиумом, лицом к собранию. Минуты две он простоял в молчаливом раздумье, опершись на палку. Затем поднял голову:
— Если разрешите, хочу сказать несколько слов.
— Говори, говори, Карбеч! — раздалось несколько старческих голосов.
— Какое тут разрешение, говори! — добавил кто-то.
— А кто знает: может быть, те из вас, которые сейчас вот не дают человеку говорить, не хотят слушать человеческого слова и оголтело кричат здесь, — может быть, они и мне не разрешат говорить! — бросил Карбеч ядовитый упрек собранию и умолк. Он постоял, рассматривая зал с тем же суровым укором в глазах, и начал на чистейшем абадзехском наречии:
— В одной адыгейской сказке говорится так: «В логове великана, в темном подземелье, дерутся два барана — белый и черный. Если подойдешь к черному барану, он забросит тебя на семь слоев земли ниже преисподней. А если подойдешь к белому барану, тот поднимет тебя обратно в светлый мир». Так сказано в адыгейской сказке. Подобно этому в сознании у нас, у крестьян, борются два начала: злое и праведное. Если отдашься злому началу, оно поведет тебя к той жизни, где нет правды и любви к человеку. Если отдашься праведному началу, придешь к жизни, построенной на справедливости, на любви к человеку, на честности. Я прожил на свете больше ста лет. Жизнь, которую я видел до сих пор, была основана на зле, а честный труд не почитали: почетом пользовались лишь грабители, пши-орки. Хорошо и сытно жилось не труженикам, которые своими руками добро добывали, а насильникам и грабителям, которые никогда не трудились в поте лица. Теперешняя жизнь, какую я вижу, построена на праведном начале. Мир, в котором выше всего ставят трудящегося человека, — это справедливый мир. И слова главы нашего государства, которые доходят до нас, справедливые слова.
Дрожащей рукой Карбеч расстегнул шубу и с трудом извлек из-за пазухи маленькую, сложенную вдвое, брошюрку. Биболэт тотчас же узнал ее. Это были сталинские «Ответы товарищам колхозникам», недавно напечатанные Адыгнациздатом.
— Я прослушал эту книжку несколько раз… Все, что написано в ней, — правильно. Говорят, ее написал Сталин. Самого Сталина мы не видели, но его справедливые слова часто доходят до нас. Аллах да поможет ему: в сердце его — справедливые намерения.
Из глубины зала, от двери, кто-то грубо крикнул:
— Если ты слушал книжку, почему же ты не помнишь того места, где сказано: каждый волен уйти из колхоза?
— Помню, сынок, помню! Но там есть и то, что не понравится тебе. Немножко дальше сказано, что труженики-крестьяне, уходящие из колхоза, ошибаются, и что такие, как ты, люди с нечестным сердцем, вовсе не нужны в колхозе! А если еще дальше прочитаешь, сынок, то там прописано то, что тебе вовсе не понравится: там прописано, как уничтожить темноту трудящегося люда, просветить их сознание, чтобы люди сами могли различить, где прямая и праведная дорога их жизни! — гневно крикнул Карбеч в ответ кричавшему и прибавил более спокойно:
— Уже двадцать лет, как я не говорил перед собранием аула. Одна моя нога уже в могиле. Ни жажда наживы, ни забота о жизни уже больше не занимают меня. Но, видя, как жизненный путь аула уперся в большое распутье и аул стал переживать беспокойство, я тоже не мог не обеспокоиться. И пришел сюда, на собрание, для того, чтобы сказать вам свое мнение, мнение человека, прожившего больше ста лет, продумавшего и повидавшего многое. И я говорю аулу: изберите жизненный путь, основанный на праведном начале! Идите по пути, который указал человек, написавший вот эту книгу!