Биболэт сидел с неопределенной улыбкой на лице, — трудно было угадать, что он скажет.
— Я забыла сказать самое интересное, — спохватилась вдруг Айшет, — ее прислала сюда Нафисет, дочь Устаноковых, помнишь, о которой ты вчера говорил. Эта женщина пошла к ней с просьбой написать заявление. Но Нафисет далеко еще до того, чтобы писать такие бумаги. Она и посоветовала обратиться к тебе.
— Однако и вас, женщин-защитниц, набирается внушительная компания, — засмеялся Мхамет и подмигнул Биболэту, как бы говоря: «Вот тебе и на!.. Здорово мы втяпались!»
— А где соберутся старики? — приступил к делу Биболэт.
— Кажется, в правлении. Она сказала, что пришлет мальчика, когда нужно будет итти.
— Действительно «правление», а не исполком, если там до сих пор такие вещи творятся… Ну, как ты думаешь, Мхамет? Придется нам с тобой заново революцию делать в ауле?
— Что же, я тебя благополучно доставлю к старикам, а на худой конец захвачу надежную палку, — улыбнулся Мхамет и, тут же став серьезным, прибавил: — Только избавь меня, от разговоров с ними по такому делу. Это только коммунисту по плечу. Предупреждаю — дело нелегкое!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Расплавленное солнце еще высоко висело на бледноголубом небе, когда Биболэт и Мхамет вышли со двора и направились в аулисполком. Мальчик, приходивший к Биболэту с известием, что старики уже собираются, бежал теперь далеко впереди, вздымая пыль.
Аул пучился высокими стогами сена и, свернувшись в ленивой дреме, грелся на солнце. На огородах дозревала взлохмаченная рыжая кукуруза и блестели лысые тыквы. Улицы, гумна и дворы лоснились золотистой россыпью свежей соломы. Чувствовалось сытное довольство урожая.
Но разруха пережитого голода и гражданской войны отсиживалась еще в высоких бурьянах, глядевших на улицу через плетни запущенных огородов, гуляла по развороченным дворам с повалившимися оградами, по раскрытым крышам хат…
Мхамет, уступая гостю почетное место, шагал слева от него. Они шли по улице, стройные и нарядные. Мхамет ступал величаво, мягко шевеля свешенными рукавами черкески. Из-за полупритворенных дверей их стыдливо провожали взглядами девушки. Мхамет добродушно посмеивался:
— Не замечаешь, друг, как ты всполошил наших девиц? — спрашивал он, пряча в усах лукавую усмешку.
— Но в этом не я один повинен! — отшучивался Биболэт…
Двор аулисполкома стоял особняком, выделяясь среди прочих дворов своей бесхозяйственной наготой. Пустой, раскрытый сарай отодвинулся далеко в глубину двора, неподалеку от него белело неуклюжее служебное здание с широким крыльцом наружу. Вот и все, что было на огороженной забором исполкомовской десятине. На остальном пространстве хоть на коне джигитуй — пусто.
Косая площадь перед исполкомом была изрезана пыльными линиями переплетающихся дорог, посредине ее стоял одинокий столб коновязи с венчиком из железных пальцев.
Наискось от исполкома, на краю площади, зазывно пестрела бакалеей будка воскресшего с первыми днями нэпа лавочника. Возле нее свалена куча толстых дубовых бревен. Приобретенные хозяином при распродаже помещичьего лесного участка, они давно лежали там и стали излюбленным местом для сборищ свободных от работы жителей аула.
Годы гражданской войны приучили аульчан к бешеной скачке событий. Исполком, как источник всех новостей и связанных с ними тревог, приобрел особую притягательную силу. И времяпровождение на бревнах, по соседству с табаком, спичками и фруктовым чаем лавочника, вошло в ежедневную привычку у людей. В любое время дня можно было видеть на бревнах гроздья мохнатых фигур, похожих на примостившихся на ночь индюков.
И сегодня на бревнах сидела группа аульчан, разместившихся по старшинству. Лучшие места были заняты стариками. В некотором отдалении от них толпились молодые, почтительно прислушиваясь к тому, что говорили старшие.
— Валлахи!.. Сколько мы пережили за эти годы! — задумчиво промолвил Халяхо. — Сколько тревог пришло к нам из этой старой дыры — правления!..