Мне показалось странным шевеление занавески, я встала и отодвинула её. В высоком, разделённом на квадраты оконном стекле отсутствовала одна секция. Внимательно приглядевшись, я заметила, что застеклённые квадраты и пустой одинаково прозрачны. Наверное, прошли дни, а может, и недели с тех пор, как вылетело стекло, и никто не заметил. От этой детали гостиница стала мне ещё ближе. Как красиво — элегантное окно, разбитое и всеми забытое.
Первое, о чем я заговорила с Тамао, встретившись с ним у дверей лифта, было это окно. Ко мне в номер все никак не приходил стекольщик. Красота красотой, но в комнате невыносимо дуло, и я собиралась спуститься вниз, чтобы ещё раз попросить прислать мастера.
— Правда, отопление работает хорошо, так что терпеть можно, — сказала я, подумав, что встроенные батареи отопления нарушают прелесть старинного здания.
— Да, здесь тепло, — ответил Тамао. — От этого мои розы хорошо растут.
Кожа у него была такая белая, что мне подумалось, не ощутят ли мои пальцы холод воска, если я дотронусь до неё рукой. В Тамао не чувствовалось свежего, живого дыхания жизни, лишь щеки были окрашены розовым.
— Какие розы? — спросила я рассеянно.
— Я перенёс в номер все свои розы из теплицы, — ответил Тамао.
Голос у него был не по–мужски высокий, ровный, без придыхания.
— Вы выращиваете розы? — почему‑то удивилась я. Тамао не ответил.
До самого первого этажа, кроме нас, в лифт никто не садился. Все это время я молча наблюдала за Тамао.
Перестав говорить, он как бы спрятал внутрь себя все проявления жизни и стоял неподвижно, с бесстрастным выражением лица. Старый лифт медленно скользил вниз. Он был не похож на своих современных собратьев, в которых ощущение движения пропадает: один миг — и ты уже внизу. В старом же лифте, похожем на скрипучий ящик, спуск воспринимался как движение твоего собственного тела куда‑то вниз, в неведомое.
Глядя на Тамао, я интуитивно поняла, что его бесстрастность не напускная, это форма его существования. Он как будто и не разговаривал только что со мной. Как манекен, он вышел из лифта и пошёл прочь. На прощание он обернулся, и на его лице промелькнула улыбка, но она была как бы заключена в плен плоти и не могла вырваться наружу — только мышцы лица слегка шевельнулись.
В ту ночь кукла вновь возникла передо мной в темноте комнаты. Тело у неё было из воска, но волосы мягкие, как у живого человека. Гладя куклу по волосам, я коснулась уха. Оно было круглым, маленьким и все уместилось у меня в ладони. Мне захотелось прикоснуться к невидимым в темноте частям тела куклы, ощутить их форму. Пальцы скользили от уха к широкому лбу, от лба к тонкому носу. И вслед за осторожным их прикосновением холодное лицо куклы оживало, как сосок прошлой ночью. Я вся была сейчас в этом ласкающем прикосновении. Лицо куклы, воспринимаемое мной не зрительно, а одним лишь осязанием, жило своей жизнью. И все это время моя мысль работала. Меня занимало то же, что и прошлой ночью, — тайна жизни, таящаяся внутри куклы. Один миг — и ответ был у меня в руках…
Тут я проснулась.
В тот день после обеда, когда я сидела с Тамао в гостиной на втором этаже и пила чай, мне пришла в голову странная идея. Со вчерашнего утра, когда я назвала этого юношу именем восковой куклы, в нем начался тайный процесс — мой сон стал капля за каплей проникать в жизнь Тамао, растворяясь в ней. Моя связь с куклой из сновидений репродуцировалась на отношения с Тамао. Трудно было бы выразить словами охватившее меня в тот миг чувство. Я сидела в гостиной, в глубоком, старинного вида кресле и испытывала странное воздействие воспроизведения сна в реальности. А что такое воспроизведение? Есть некая исходная форма жизни, являющаяся реальной основой моих снов, она спрятана далеко, по ту сторону сознания, и где‑то там я живу в ней. Воспроизведение — это отражение некогда уже прожитого мною в зеркале реального бытия.
— На какой же факультет вы собираетесь поступать? — спросила я у Тамао, сидевшего по ту сторону круглого мраморного столика.