Старик, осматривавший пол через лупу, время от времени вытягивал левую руку и как бы гладил доски.
— Что это вы делаете, дедушка? — спросила я, по-прежнему лёжа на диване.
— Ох, у меня такая неприятность! Выпала контактная линза. И как её найти, ума не приложу, — ответил старик.
Я вздохнула с облегчением и даже немного повеселела. Решив, что пора возвращаться в отель, где меня ждёт Тамао, я поднялась с дивана.
Чем ближе была гостиница, тем сильнее становилось чувство, владевшее мною с утра. Мне во что бы то ни стало нужно было отыскать Тамао. В три часа в гостиной он не появился. Я постучала в дверь его комнаты, но ответа не было. Мне ни разу не приходилось навещать Тамао в номере.
Я долго ходила по застланным темно–красным ковром коридорам старой гостиницы, пытаясь найти Тамао. Выбившись из сил, я вернулась в номер и стала ждать, когда в коридоре раздадутся звуки шагов Тамао, который должен был пройти мимо моей двери, возвращаясь к себе.
Батареи грели слишком сильно, в комнате от жары становилось трудно дышать. Над батареей был встроен специальный алюминиевый ящик с водой, чтобы увлажнять слишком сухой, горячий воздух. За окном дул сильный, порывистый ветер, и каждый раз под его натиском жалобно стонали сосны. В окно была видна неширокая холодная речка, на другом берегу которой высилось здание хоровой капеллы. Я решила ещё раз сходить к номеру Тамао. Может быть, я не услышала его шагов, потому что их заглушили ковры. Я постучалась, но ответа по–прежнему не было. Широкая замочная скважина старинного образца давала возможность рассмотреть комнату. В конусообразное отверстие были видны цветущие розы. Их цвет, даже скорее просто ощущение того, что это розы, подействовало на меня очень сильно, и моя память снова заработала. Когда, давным–давно, я мечтала разводить розы во дворе своего дома, мне хотелось выращивать "офелию" и "ину–харкнесс". Мне вспомнились даже названия сортов. Почему они возникли в моем мозгу с такой лёгкостью?
Перед тем как уснуть, я размышляла над равенством "Тамао = растение".
Чувственность считается привилегией животных организмов, и в качестве таковой в моем представлении она не имеет ничего общего с красотой. Чувственность, живущую в моем Тамао, следовало бы назвать растительной. С того момента, как в нем оживают чувства, Тамао делается похожим на какое‑то растение. На какое же? Он — мужчина, значит, это не цветок. В моем воображении возникают голубоватые прозрачные стебли или листья, по которым бежит зелёный сок. Чувственны не цветки, а именно листья и стебли.
Перед моим мысленным взором вдруг предстал ликорис.
И я уснула.
Снова мои руки ласкают, воск нагревается, тело Тамао пробуждается. Но он не делает ни одного движения. Тамао — сама пассивность, он только принимает мои ласки. Мне показалось, что я нашла растение — Тамао. Ликорис, неожиданно прорастающий из земли в начале осени, — разве не исполнены чувственности его гладкие зеленые побеги? На тонком стебле, тянущемся кверху, ещё нет ни одного листочка. Зелень ликориса кажется прозрачной, она тяжела, как будто наполнена маслом. До того времени, пока на ликорисе не появятся цветы, он очень похож на Тамао. Зеленые острые бутоны тоже прозрачны и маслянисты. Зелень бутонов кажется чувственной оттого, что очень легко представить, как внутри них алеет ядовитая мякоть. Вот бутоны начинают раскрываться, и в щели виднеется краснота цветка. Как я хотела бы написать такую картину! Если бы умела. Я изобразила бы прекрасного обнажённого Тамао, у которого из бёдер растёт юный, состоящий из одного стебля и бутонов ликорис.
— Тамао! — кричу я. Звук впервые проникает в мой сон. Ответа нет, но я внезапно понимаю, что рядом со мной не ночной, а дневной Тамао.