Оставшиеся в дрезине солдаты смотрели вслед своему товарищу, направившемуся к стрелке. Один из них, случайно взглянув на насыпь, увидел там залёгших в траве филиппинцев с наведёнными автоматами. Солдат крикнул:
— Берегись! —и выпрыгнул из окна выгончика на противоположную сторону железнодорожной колеи. Тут и началась стрельба.
Под градом пуль остальные солдаты тоже стали прыгать из вагончика на землю. У Кобаяси, наверное, оттого, что он все‑таки был не настоящим пехотинцем, а санитаром, реакция сработала не так быстро, и он успел получить две пули в грудь. Свалившись на рельсы, он пополз к укрытию. А остальные тем временем неслись сломя голову прочь. Свидетели рассказывали, что особенно хорош был командир, фельдфебель из резервистов, который бежал впереди всех, втянув голову в плечи. Да и подчинённые по мере сил старались не отставать от начальства. Единственным, кто не бросил Кобаяси и начал отстреливаться, был невзрачный заика по имени Сибамото.
Он говорил, что, поскольку перестрелка велась из‑за дрезины и вагончика, он не видел партизан, но человек десять их точно было. Потом они прекратили огонь, и он тоже перестал стрелять. Конечно, если бы филиппинцы бросились вперёд, обоим нашим настал бы конец, но Сибамото не очень этого опасался, зная, что партизаны под пулю не полезут. Потом с насыпи донёсся звук удаляющихся шагов, и все стихло.
Кобаяси лежал на спине чуть поодаль и громко стонал. Когда Сибамото подошёл к нему, он пробормотал:
— Подстрелили меня, подстрелили… — и стал рвать пуговицы залитой кровью гимнастёрки. Сибамото достал из санитарной сумки раненого бинт и под руководством Кобаяси наложил ему временную повязку. Одна из пуль, кажется, засела в груди. Другая оставила спереди совсем небольшую дырочку, но когда непривычный к виду ран Сибамото увидел сзади, на спине, выходное отверстие, похожее на распустившийся багровый цветок, его бросило в дрожь.
Вокруг не было ни души, жарко светило солнце. Сибамото говорил товарищу какие‑то ободряющие слова, но у того уже не хватало сил отвечать. Он лишь тихо стонал и изредка вскрикивал: "Больно! Ох, какая боль!" Потом стал повторять: "Простите меня, простите… Мама… папа, простите меня". В глазах раненого стояли слезы. Вдруг он плачущим голосом воскликнул:
— А! Обделался! — и взглянул в глаза Сибамото. Тот рассказывал, что впервые видел взгляд, полный такого безысходного отчаяния.
Кобаяси не мог больше удерживать содержимое кишечника, и ему как санитару было хорошо известно, что это — первый признак приближающейся смерти. Сибамото стянул с него штаны и стал обтирать его. От резких движений Кобаяси снова закричал, но когда Сибамото спросил: "Может, не стоит?" — он, стиснув зубы, прошептал: "Нет, надо. Прошу тебя". Потом ему стало немного легче. Он некоторое время лежал молча, а затем посмотрел на Сибамото и сказал:
— Раз я обделался, значит, скоро умру. Я должен выполнить свой долг. Сейчас я крикну "Да здравствует император!", а ты слушай.
И он три раза слабым голосом прокричал: "Да здравствует император!", "Да здравствует император!", "Да здравствует император!"
"А ты слушай" — так сказал Кобаяси. Значит, это было сделано напоказ. И все‑таки он не притворялся, ведь показное не всегда фальшиво.
Почтение к особе императора насаждалось всей системой образования со времён эпохи Мэйдзи[25]. Когда в воспитание вмешивается политика, это всегда приводит ко лжи, хотя народ обмануть не так‑то просто. Но Кобаяси был честным и совестливым парнем, такому необходим идеал, и этим идеалом для него стал император. Ведь в бога японцы не верят. Политика насквозь проникнута ложью, но из этой лжи рождается подчас нечто подлинное, что создаёт историю и определяет людские судьбы.
Потом Кобаяси ещё некоторое время стонал от боли, но его голос становился все тише, он постепенно терял сознание и наконец умолк. Только голова покачивалась справа налево в такт дыханию, как будто он с чем‑то не соглашался. Но движения становились все замедленнее и вскоре прекратились совсем.
Сибамото почувствовал прилив бешеной ярости. Он выбежал на рельсы и, заикаясь, закричал:
— Эй, в–вы! А ну, выходите! Я вас всех п–перестреляю!!!
Слезы лились ручьём по его лицу и капали на землю. Никогда в жизни я так не плакал, рассказывал он нам. Но партизан на насыпи давно уже не было, только тихо шелестела обожжённая солнцем трава. Тут и рота подоспела.