Крысы, крысы… Миллионы крыс…
— Ну и соня же ты, сынок.
Живой Цоллер — отнюдь не дух, материализованный мною! — стоит возле скамьи. Черная шинель небрежно наброшена на плечи, толстые губы распущены в полуулыбке. Дремота еще колышется у меня перед глазами, радужными кругами повисает на кончиках ресниц, а сознание работает, приказывая телу встать.
— Сиди, сынок, — дружелюбно говорит Цоллер и примащивается у меня в ногах. — Не стоит подниматься наверх, здесь и светлее и тише. Ты любишь, когда светло, или нет?
— Люблю, — говорю я совершенно искренне.
— Это хорошо. Правда, ты чем-то мне нравишься, сынок. У тебя крепкие нервы и честное лицо. Такое лицо должно быть у настоящего немца, преданного родине и фюреру. Вот только твой акцент…
Слова, легковесные и мягкие, обволакивающие сознание; они ровно ничего не значат, и Цоллер выбрасывает их, словно выплетает кружевную завесу, за которой хочет скрыть сталь меча. Сейчас мне нужно быть особенно настороже, ибо меч готов подняться и пасть — прямо на голову, на хрупкий череп Франца Лемана.
— Это хорошо, — повторяет Цоллер. — Здесь мало кто спит; разве что те, у кого совесть чиста. А где найти таких? Понимаешь, мне больше приходится иметь дело с дерьмом, всю жизнь с ним вожусь и, знаешь ли, мечтаю напасть на ангела. Ты не ангел?
— Господин советник шутит?
— Нисколько. Просто, если хочешь, удивляюсь. И гадаю: или ты прохвост, каких мало, или безгрешен, как херувим.
Знакомая мне лавина собирается на лбу советника. Незажженная сигара хрустит у него в пальцах, и на полы черной шинели сыплются крошки. Уже не струйка, а полярная буря врывается в щель под дверью, холодя кожу.
— Что это ты? — мягко говорит Цоллер. — А ты, оказывается, трусишка, а?
Согнутым указательным пальцем он цепляет меня под подбородок и поворачивает лицо к себе.
— Ай-ай-ай… Теперь ты мне совсем не нравишься, сынок. Выше голову! Ничего не будет, просто я спрошу тебя, а ты ответишь. Прямо и без уверток, как положено бойцу СС. Ну! Говорить быстро: что ты знаешь о Фогеле и Лизелотте Больц? Где они, по-твоему?
— Понятия не имею…
— Возможно… Возможно, что так… Ну-с, а как ты станешь жить дальше, сынок, если я сообщу тебе, что Фогель и шарфюрер Больц пропали без вести? Понимаешь: свидетелей нет, и от тебя зависит, повторить свою басенку или, собрав мужество, признаться, что ты все выдумал и очень раскаиваешься.
Мне не стоит ни малейших трудов изобразить изумление. Что Фогель должен был исчезнуть — это закономерно, но отсутствие Микки — настоящий сюрприз. Выходит, Варбург оказался достаточно дальновидным, чтобы не полагаться на нежные чувства и убрать свидетельницу.
— Мне не в чем раскаиваться, — говорю я и мотаю головой. — Господину советнику вольно сомневаться, но я знаю свой долг и не отступлю.
Огромное тело Цоллера колышется: смех, неровное бульканье, вырывается из него, заставляя меня вскинуть брови в полном недоумении.
— Чудесно, сынок! — говорит Цоллер, стряхивая пальцем слезу со щеки. — Я рад, что не ошибся. Ну пойдем…
Соскучившиеся по теплу ноги сами несут меня из холодной комнаты в протопленный кабинет советника. Цоллер подводит меня к столу и подталкивает в кресло. Достает пачку чистой бумаги.
— Ты ведь грамотный, сынок?.. Так вот, пиши, и бог с ним, со стилем, и ошибками, — главное, чтобы все стояло на своих местах: где Варбург, а где англичанин, и так далее. Ты понял меня? Пиши, и чем подробнее, тем лучше. А когда закончишь, мы опять поговорим, и, пожалуй, я здорово тебя обрадую. Идет?
— Да, господин советник, — отвечаю я и, примерившись, вывожу первую строчку.
Полчаса и три листа плотной бумаги уходят у меня, чтобы изложить “дело Варбурга”. Я стараюсь избегать подробностей, по опыту зная, что именно они как раз подводят, и куда чаще, нежели грубая ложь. Закончив, я перечитываю текст и подписываюсь полным титулом “СС-гауптшарфюрер запаса Франц Леман, служащий Центрального страхового общества”.
— Очень хорошо, — говорит Цоллер. — У тебя, сынок, стиль, как у Лессинга.
Он складывает бумаги вчетверо и прячет их в сейф, стоящий в углу на железной табуретке. Поворачивается ко мне.