Я сажусь боком на банкетку и заставляю себя отвлечься. Вспоминаю осень и девушку, которой назначил свидание на площади под часами… Я, кажется, рассказывал вам о ней? Милая такая девушка с добрыми глазами. Она, наверно, пришла без опоздания и все нервничала, посматривая на стрелки… Знаете, человек всегда нервничает, когда время отказывается быть его союзником.
9
…Итак, о той девушке. Если она вопреки обиде и времени все-таки не выбросила из памяти своего случайного знакомого, то искренний мой совет — сделать это как можно скорее. Почему-то мне кажется, что обстоятельства помешают Одиссею вернуться в Итаку и упрочить нашу дружбу. А много ли проку, скажите, хранить воспоминания о человеке, вероломно нарушившем обещание и опоздавшем на рандеву под часами эдак на пять лет с хвостиком? Даже жутко подумать, что стало бы с той девушкой, прояви она свойственное женскому полу долготерпение и продолжай стоять в условленном месте! Жара, мороз, дожди, туман, ветры, снег, самумы и бури — бр-р! Нет, пусть уж лучше идет домой и, выругав неверного кавалера, выкинет его из памяти, одарив напоследок презрением!
Мы спускаемся вниз, к машине, и, проходя по лестнице, я почему-то замечаю детали, отброшенные раньше, как мусор. Ящик для песка на площадке; настенный щит с клещами и асбестовым фартуком; плакатик канцелярии крейслейтера, железными словами призывающий имперских немцев укреплять свой дух и консолидироваться вокруг фюрера и НСДАП.
Варбург в свободном пальто поверх формы идет рядом и держит меня под руку. Кожаная шляпа и желтые перчатки из толстой ноздреватой кожи делают его неотразимым. Легко вообразить его едущим на бал или в оперу, но, сознаюсь, представить СС-бригаденфюрера графа фон Варбурга цу Троттен-Пфальц с дымящимся пистолетом над трупом Одиссея тоже не составляет ни малейшей сложности. Несколько минут назад я предложил ему не утруждать себя и покончить с делом, не покидая квартиры, на что получил ответ, что всему свой срок.
— Мы еще побеседуем, — сказал Варбург. — На всякий случай я хотел бы получить адрес, по которому мог найти ваших друзей. Знаете, никогда не предугадаешь, как все повернется завтра.
Левая рука у меня ныла, и мне было не до юмора.
— А идите вы к…! — сказал я, с предельной подробностью уточнив адрес. — Перевод не требуется?
Свой идиоматический императив я произнес по-французски, поскольку ни в английском, ни в немецком не обнаружил выражений, соответствующих случаю. Варбург сделал вид, что пропустил его мимо ушей, и спросил Руди, все ли готово.
— Бензина не очень много, — сказал Руди. — У меня больше нет талонов, может быть, вы позвоните в Галле?
Варбург движением бровей заткнул ему рот, а я отвлек его, заверив, что адреса уйдут в небытие вместе со мной.
— Вы еще не оценили Руди, Одиссей, — сказал Варбург, — Руди — это Фогель в квадрате. Мой собственный Фогель!
— А как с подвалом?
— Найдется и подвал!
— С крючьями, надеюсь? — сказал я мечтательно. — В Булонском лесу были крючья. Раньше на них подвешивали окорока, но ваши коллеги — большие экспериментаторы и сообразили, что человек тоже может висеть на них.
В общем, я вел себя, как и положено в моем положении — ругался, глупо шутил, позволяя Вар-бургу выводить заключения относительно душевного состояния Одиссея. Будь мы знакомы основательнее, я не стал бы делать этого, но и мне, в свою очередь, было важно понять, насколько бригаденфюрер тверд в своем решении…
…На улице морозно и безлюдно; несколько машин, заметенных снегом, похожих издали на сугробы, белеют возле магистрата. Желтоватый клуб пара, выкатившийся следом за нами из подъезда, растворяется в разведенной саже, окрашивающей воздух, дома и брусчатку площади Знаменитые часы на ратуше, со всеми своими двадцатью тремя циферблатами, кажутся зеленоватым пятном, вытянутым вверх в виде арки. Четыре синих фонаря по углам площади и затемненные маскировочными шторами из эрзац-бумаги окна напоминают о приближении часа, известного немцам, как “дэд-тайм”.
Перед тем как сесть в машину, я задираю голову и смотрю на небо; белесые облака висят низко, упираясь в городской мрак и цепляясь за шпиль ратуши. Разные люди не спят сейчас за зашторенными окнами. Мерзавцы и сверхчеловеки, национал-социалисты и ренегаты из бывших “сопи”, сопляки из гитлерюгенд и юнгфольк, просто немцы, слепые и зрячие, запуганные Гитлером или одураченные им, другие — тихо примирившиеся с нацизмом и дисциплинированно делающие, что поручено, и еще немцы — ждущие, уповая на чудо, — тысячи и тысячи тел, напряженно замерших в предчувствии взрывов и ужаса, миллиарды мозговых извилин, лихорадочно выбрасывающих биотоки, импульсы, раздробленные бессилием и страхом мысли… Прилетят или повезет? Жизнь или смерть?.. Как пожалеть их, получивших равной долей то, что готовили они сами? Как разделить на “чистых” и “нечистых”: этим — “завтра”, а тем — возмездие и кара… Я смотрю на облака и думаю, что сегодня налета не будет. Город уснет, и дети уснут — маленькие люди, не несущие в себе вины и не должные отвечать за взрослых. Когда надо, я стреляю не колеблясь. И нет во мне сентиментальности. Однако ради детей я призываю — мысленно, конечно, облакам сгуститься, а ночи стать черной — пусть он заснет, Бернбург, и доживет до утра…