Неяркая цепочка голубых пятен возникает впереди — предвестником пригородов Галле. Все складывается неплохо, и пальцы уже не болят, не мешают думать и говорить.
— Что ж вы замолчали, Одиссей? — говорит Варбург. — Покончили с первой причиной, но не назвали вторую. Чем же вы еще довольны?
— Тем, что наверняка знаю: вы не сорветесь с тормозов. По правде сказать, это меня беспокоило.
— Теперь — нет?
— Теперь — нет, — говорю я в тон и, полуобернувшись, дотрагиваюсь до заднего стекла. — За нами идет машина.
— Выходит, все-таки боитесь?
— Я не о том. Это машина гестапо, Варбург. Я не шучу.
Целый час потребовалось мне, чтобы удостовериться в этом. Когда мы выезжали с площади и один из сугробов у ратуши зашевелился, пыхнул автомобильным дымком, я мог считать это совпадением; присутствие Цоллера в Бернбурге было для меня логическим выводом из посылок, но не фактом, ибо ни по дороге с вокзала, ни позже я не засек “хвоста”… Кто-то отъехал от ратуши, ну и что?.. Я не мог обернуться, а гул восьмицилинд-рового “хорьха” гасил посторонние звуки и оставалось одно — следить за стеклом в перегородке и ждать, не отразится ли в нем свет фар идущего сзади авто?.. Желтые пятна возникли и исчезли девятнадцать раз. Я считал короткие вспышки — в местах поворотов и в узостях, — веря и не веря, надеясь и разочаровываясь. Иногда мне казалось, что все кончилось: машина отстала или свернула, и Цоллер так и останется выводом из посылки, но не фактом; но новая вспышка убеждала, что авто следует за “хорьхом” — в том же направлении и на той же скорости.
— Право, Варбург, я не шучу, — повторяю я и достаю сигарету. — Дайте, пожалуйста, зажигалку, и я все вам объясню.
Желтенький язычок, возникший на острие фитиля, удивительным образом рождает другой, более сильный свет — водитель задней машины в двадцатый раз включает фары. Мы только что объезжали здоровенную выбоину, и теперь преследователи повторяют наш маневр.
Я затягиваюсь и, опуская подробности, выкладываю Варбургу часть правды о Цоллере и нашей с ним сделке. Варбург слушает и молчит; черный профиль его словно приклеен к выбеленному луной окну. Я смотрю на него и вспоминаю парк и старика с артистическим бантом поверх блузы, удивительно ловко вырезавшего маникюрными ножничками силуэты — мой и одной моей знакомой. “Как у Репина!” — сказал старик, пряча в карман блузы деньги. Силуэты из темной бумаги, пришлепанные на картон, пахли клеем и были невероятно красивы. “Искусство облагораживает!” — сказал старик.
— Идиотизм! — холодно, разделяя слова, говорит Варбург.
Он наклоняется к переговорной трубе и снимает колпачок.
— Руди! В Галле повернем и поедем назад.
— В Берлин, — уточняю я.
— Сначала нужны доказательства.
— Какие? И что требуется доказать?
— Что это Цоллер, — бешено говорит Варбург. — Ваш советник Цоллер, а не случайный попутчик, пристроившийся нам в хвост! Впрочем, для вас лично это не многое меняет. Так или иначе — конец, с той лишь разницей, что вы умрете не в подвале и не один, а здесь и в компании с нами. Обидно будет, но ничего не поделаешь. Да, чертовски обидно, Одиссей!
— Не понимаю, — говорю я.
— Чего же проще: не думаете ли вы, что граф фон Варбург цу Троттен-Пфальц доставит советнику Цоллеру удовольствие освежевать его? Руди тоже это не подойдет. Поэтому мы сначала пристрелим вас, а уж потом…
— Возможны варианты, — бормочу я.
— Что?
— Да нет, вспомнил одно объявление в старой-престарой газете. Там было сказано: “Возможны варианты”. Вам этого не понять.
“Хорьх” уже знакомым путем выезжает за пределы пригородов, и теперь голубые маскировочные огни фонарей, угасая с расстоянием, отражаются в заднем стекле. Варбург поворачивается и, привстав на сиденье, приникает к окну. Перчаткой счищает белые папоротники, выращенные морозом.
— Вы правы, Одиссей. Это “хвост”.
— Я редко лгу, — скромно говорю я. — И только в силу необходимости.
— Скоро и это не понадобится.
— Возможны варианты, — повторяю я. — Не видите?
— О! Кого вы утешаете? Себя? Или меня?
— Не вас, разумеется. Уверен, что граф фон Варбург цу Троттен-Пфальц не проявит постыдного малодушия и доставит Цоллеру радость, добровольно взяв на себя грязную работу. Только мне это не улыбается. Я, представьте себе, большой жизнелюб и не намерен уходить, даже эффектно хлопая дверью напоследок.