— Но, господа…
— Сказано вам: встать и одеваться! Мы из гестапо. Понимаете?
— Да что я такого?.. — начинаю я, но меня прерывают:
— Вы ночной сторож?
— А кто же еще? Франц Леман, гауптшарфюрер запаса, с вашего позволения. И, клянусь, я ничего не сделал.
Один из гестаповцев молча бросает мне брюки, другой садится в кресло фон Арвида. Я натягиваю одежду и думаю, что в ранце нет ровным счетом ничего, что представляло бы ценность для тайной полиции. Пока я сам не заговорю, “Миф XX столетия” тоже будет нем…
— Когда вы заступили на дежурство?
— Вчера вечером, около шести.
— Управляющий был здесь? Ну, быстрее, Леман! Был или нет?
— Я не видел.
— Когда он приходит?
Сердце, буквально выпрыгивавшее из груди, укрощенно делает скачок, другой и переходит на обычный ритм… Ах, вот оно что!.. Я одергиваю пиджак и делаю вид, что никак не могу сосредоточиться. На самом деле минута нужна Одиссею для того, чтобы из мелочишек быстренько слепить нечто целое, приводящее к нескольким выводам. Первый: фон Арвида хотят арестовать. Второй: он не ночевал дома. Третий: гестаповцы не имеют пока представления о связях Лемана и Цоллера… Из первых трех напрашивается четвертый: они не беседовали с Анной. А раз так, то, значит, фон Арвид у нее.
— Который час? — говорю я.
— Семь пятьдесят.
— Минут через десять господин управляющий должен быть. Вы уж не сердитесь, но как прикажете объяснить ему, откуда вы вошли?
— Через дверь, Леман. Через эту!
Небрежный взмах руки, одетой в черную перчатку, уточняет, что гестапо проникло в кабинет через запасной ход. Так я и думал. Вряд ли они рассчитывали на встречу со мной, иначе воспользовались бы парадным.
Дверь негромко скрипит, и еще один гестаповец — пониже ростом и в плаще — появляется в комнате.
— В порядке!
— Где он?
— В машине… Можем ехать.
— А этот? Как быть с ним, унтерштурмфюрер?
— Прихватим к нам. Лучше будет, если он не станет трезвонить в конторе.
— Да, унтерштурмфюрер! — И ко мне: — Собирайся, поехали!
— Но, господа… А как же?.. Я же должен еще подмести здесь и в зале. Это же непорядок, господа…
Первый толчок отбрасывает меня к двери, а второй упирает в нее носом. Я едва удерживаюсь на ногах. Спрашивается: и почему только Франц Леман должен терпеть такое обращение? Бурный протест поднимается во мне, но я не даю ему выхода. Сейчас мне не до слов: через полчаса — максимум! — фрейлейн Анна выложит гестаповцам все о треугольнике, вершину которого образует фон Арвид, а у основания мы с Цоллером. Боюсь, что леммы, вытекающие из этого геометрического построения, не обещают Одиссею ничего приятного… Хотя как знать!
13
Комната со стенами развеселого оранжевого цвета. Деревянная скамья. Лампа под эмалированным колпаком. Сижу, курю, пытаясь заглушить табаком запах карболки. Дым скапливается возле лампы, колышется, плывет. Все повторилось: камера в гестапо и Одиссей — страждущий в узилище. Прошло не меньше часа, а меня никто не вызывает; заперли и ушли, сказав напоследок: “Скоро понадобитесь”.
В прошлый раз, ожидая разговора с Цоллером, я провел в этой комнате целый вечер. Это был не лучший, но и не худший из вечеров, и я без труда забыл о нем, очистив в памяти местечко для вещей посерьезнее. Но вот оказалось, что я поторопился расправиться с прошлым, и оно, сомкнувшись с настоящим, мстит мне за пренебрежение. Да еще как! Сколько ни делаю я усилий, с какой настойчивостью ни понукаю воображение, оно отказывается заполнить пустоты… Где злополучная бумага с показаниями Одиссея в Варбурге? Я писал ее не здесь, а в кабинете. За столом Цоллера. Сейф был закрыт. Что еще? Неважное перо — оно скрипело… Не то! Совсем не то! При чем тут перо?.. Куда Цоллер убрал документ? Три листа плотной бумаги с моей подписью. В стол? В карман? В сейф?.. Руки Цоллера мясисты, с огромными пальцами; они тянутся к столу, берут листы и складывают их. Ну же, Одиссей! Вспомни! Вспомни: как складывают? Еще раз — руки, шелестящая бумага, двигающиеся пальцы… Есть! Он сложил документ вчетверо… и положил в сейф…
Я отбрасываю недокуренную сигарету и тут же зажигаю новую. Во рту горько от никотина; сердце сдавливает короткий спазм… Значит, в сейф! Это плохо; так скверно, что хуже и: не придумаешь. Выходит, документ лежит там и ждет, когда его прочтут. Три плотных листа. Смертный приговор Варбургу и мне. Можно будет, конечно, какое-то время потянуть, посостязаться со следователями в знании уловок, но все равно придет час, когда они выбьют из Варбурга правду и Одиссей пустится в последнее в своей жизни плавание.