Я подбираю с полу окурок и, загасив его, прячу в карман. Разбрасываться табаком — величайшая глупость в моем положении. Вряд ли на Принц-Альбрехтштрассе я попаду к альтруисту, который станет снабжать меня куревом. Руки Цоллера, стол, сейф. Вернемся к ним. Цоллер сложил бумаги вчетверо. Случайность? Агентурные документы после регистрации опадают в досье. В папку. Их сшивают аккуратно, ровной стопочкой. Будь Цоллер новичком, он мог бы забыть об этом и согнуть листы по небрежности… Вчетверо. Значит ли это, что советник после ухода Одиссея изъял бумаги из сейфа и переложил в карман?.. А ну, спокойнее, Одиссей! Между догадкой и выводом из фактов дистанция больше, чем от земли до луны. Кроме того, догадка может быть ошибочной, прямехонько ведущей к провалу, тогда как вывод спасает от него. Сложенный вчетверо документ — сам по себе еще не основание для умозаключений. Просто факт. Однако мотивы, руководившие Цоллером в деле. Варбурга, придают фактам особую окраску… Карьера… Дело Варбурга означало для советника прыжок по служебной лестнице. Начальству Цоллер о разработке не докладывал, зная, что в РСХА дело приберут к рукам, оставив на его долю в лучшем случае благодарность за служебное рвение. Следовательно, не было смысла держать бумаги Одиссея в сейфе отделения гестапо. Любая внезапная проверка, ревизия, просто случай превращают их в улики, свидетельствующие, что советник ведет расследование на собственный страх и риск… Итак, он свернул их вчетверо и спрятал в сейф, дабы Одиссей думал, что документы лежат где положено и в будущем не уклонился от сотрудничества… Цоллер обязан был изъять их после моего ухода. Ради карьеры. Ради себя самого.
Окно комнаты выходит во двор. Оно под самым потолком, и я не могу выглянуть. Не скажу, чтобы я обожал пейзажи, открывающиеся в берлинских дворах, но все-таки они приятнее, чем интерьер камеры: железная дверь, скамья, лампа в эмалированном колпаке того типа, который чаще всего встречается в общественных туалетах. А что если подпрыгнуть и подтянуться на руках? Стоит ли?
Лязг засова кладет предел колебаниям Одиссея.
— Франц Леман? Пойдемте.
Я прячу в карман еще один окурок и иду на второй этаж, где попадаю в кабинет, расположенный дверь в дверь против комнаты советника. Здесь двое: унтерштурмфюрер, бывший утром в конторе, и гестаповец в форме, в котором я узнаю дежурного, недели две назад провожавшего меня вниз, в оранжевые апартаменты.
— Садитесь, Леман. Вы знакомы с советником Цоллером?
— Не так, чтобы очень…
— Не притворяйтесь. Шарфюрер, освежи его память.
Дежурный, прищурившись, улыбается.
— Все в порядке, унтерштурмфюрер. Вы не думайте, он парень с головой и соображает, где молчать, а где не нужно. Верно, Леман?.. Вот видите, что я говорил! Он добрый немец, и советник Цоллер так и сказал мне о нем: запомни этого парня, у него острый глаз и неплохая закваска, даром, что он из Эльзаса; если он когда-нибудь придет сюда, проводи его ко мне немедленно… Советник, как видишь, был о тебе высокого мнения, Леман!
“Был”… Руди и Леман встретились!.. Я напускаю на себя важный вид и киваю. Говорю:
— Оно так, конечно, но господин советник специально предупреждали, чтобы я помалкивал. Не знаю, как уж и быть!
Унтерштурмфюрер поощряюще смотрит на меня.
— Превосходно, Леман. Ты действительно парень с головой, и я рад, что советник в тебе не ошибся. Сейчас его нет с нами, но он поручил мне поговорить с тобой. Надеюсь, ты не против? Ты можешь очень помочь нам.
— Ну, если так…
— Именно так. Советник поручил тебе присматривать за фон Арвидом? Верно? Ты что-нибудь заметил?
— Что-нибудь необычное, — вставляет дежурный.
— Еще бы! — говорю я и устремляю на унтерштурмфюрера прямой взгляд. — Господин фон Арвид плохо вел себя. Прямо возмутительно. Он дурно влиял на всех и делал это открыто…
— Что “это”?
— Да с секретаршей! — твердо говорю я — С фрейлейн Анной… Она, конечно, не замужем, да и господин Арвид вправе позабавиться, но только не в открытую, не так, чтобы подчиненные хихикали й вели суды-пересуды.
Унтерштурмфюрер бесцельно перекатывает по столу карандаш. Пытается поставить его на острие, а я наблюдаю за ним и, набрав воздуха в легкие, выпаливаю:
— Они их любовница!
Гробовая тишина служит ответом на заключение, выведенное доверенным лицом советника Цоллера. Унтерштурмфюрер роняет карандаш. Говорит бесцветно и тихо:
— Это все?