В голове зазвучали предостережения Гуннара Рыжего, и я уверился, что буду следующим.
Ничто не вернет Гуннара. Мы с Иллуги, без единого слова, покуда другие перевязывали раны и разбирали снаряжение, отмыли его, как только могли, и положили на спину, сложив руки на мече. Мне пришлось оторвать полоски от его нижней рубахи, чтобы привязать плечо к телу, чтобы не было этой ужасной дыры, похожей на разинутый безгубый рот.
Эйнар подошел после того, как мы все сделали, посмотрел на тело и на нас, сидевших рядом на корточках.
― Хороший был человек, ― сказал он. ― И умер хорошей смертью.
Я не мог говорить. Кровь текла мне в рот с губ, закушенных, чтобы не закричать: «Ты убил Гуннара Рыжего! Ты убил его! Как и Эйвинда».
Эйнар приказал положить Гуннара к подножию трона, где сидел мертвый Денгизих в гниющих мехах, с руками-костями на каменных подлокотниках, меховое кольцо его ржавого шлема истлело и осыпалось вокруг шеи.
Всем хотелось уйти отсюда, особенно когда Хильд сошла, как тихий дым, вниз по лестнице, встала над разрубленными на куски останками Вигфуса и улыбнулась прекрасной неземной улыбкой.
― У Денгизиха нет головы, ― прохрипел Эйнар, у которого пересохло в горле.
― Римляне надели ее на шест, ― ответила Хильд, ее слова срывались с уст с тихим присвистом. ― Его неверный младший брат Эрнак, который не захотел выступить против Вечного Города, получил разрешение взять тело на том условии, что римляне запечатают могилу, чтобы призрак не вернулся. Более пяти сотен лет просидел он здесь. Моя мать рассказала мне об этом.
Скрестившиеся взгляды белых и круглых от страха глаз, нервно облизанные пересохшие губы. Пыль оседала, пылинка за пылинкой, с почти различимым шелестом. Никому не нравился разговор о призраке в таком месте.
― Нам еще что-нибудь нужно? ― спросил Эйнар, его резкий голос прозвучал как карканье в пахнущем кровью сумраке.
― Не мне, ― ответила Хильд, тихо, как шелест савана. ― Но это сын Атли, а эти клинки выкованы тем же кузнецом, который сковал меч Атли из наконечника копья Христа. Мой дальний предок, Регин Вельсунг.
Два меча лежали на покрытой паутиной, пыльной парче поверх коленей Денгизиха, но никто не захотел даже подойти к ним поближе, не говоря уже о том, чтобы претендовать на трофей.
Мы ушли оттуда без сокровища, напуганные, даже не ограбив людей Вигфуса. Когда мы вернулись через бревенчатый мост ― который сбросили за собой в бездну водопада ― и спустились вниз, буря кончилась. Солнце село, небо было чисто вымытым, безоблачно синим, от земли шел пар. Но на каждом листке была мокрая земля, которая быстро сохла, превращаясь в теплом воздухе в пыль.
У речки мы наполнили кожаные мехи и бутыли, намочили головы и стали думать, как лучше продолжить путь. Семеро тяжелораненых замедляли продвижение, но, опираясь друг на друга, мы смогли выбраться из покрытых кустарником оврагов в степь.
Дальше была только долгая, полная пронзительной огненной боли дорога, шаг за шагом, час за часом, обратно в Киев.
Моя лодыжка так и не оправилась; она ноет при холодной погоде и то и дело подводит ― опрокидывает меня, как мешок с зерном, всякий раз, когда я пытаюсь выказать солидность и достоинство. И каждый раз, когда из-за нее меня пронзает боль, я вспоминаю Гуннара Рыжего.
Другие страдали гораздо больше. На второй день у парня с проткнутым предплечьем начался сильный жар, рука у него раздулась, как пузырь. К тому времени, когда мы добрались до окраин Киева, его несли на плаще, который за четыре конца держали его товарищи по веслам, он обливался потом и жалобно стонал, а рука его почернела до подмышки.
Иллуги пытался сделать что мог, сварил снадобье из коры осины, рябины, ивы и вяза ― всего шестнадцать видов коры. Не помогло, так что он попробовал припарку, сделанную из жженых волос, и все дали понемногу, даже Берси, который никогда в жизни не стриг отросших до пояса огненно-рыжих волос, считая, что это принесет неудачу.
Хворому лучше не стало, он умер во сне, мечась на плаще, в первую ночь на окраине Киева. Отмучился. Я смотрел, как его завернули для похорон; звали его Хедин и когда-то он держал пчел в Упсале.
В открытой степи мы заметили всадников, за пределами полета стрелы, двигавшихся в ряд, как стая волков. Но они не приближались, и все решили, что это, наверное, потому, что мы вышли из могилы. Может быть, думали мы, они приняли нас за воинов-призраков и не посмели сразиться с нами.
А мне показалось, что все из-за Хильд, единственной, кто не встревожился при их появлении. Она смело ступала в своих красных полусапожках, шурша подолом длинного, синего с красной вышивкой платья, в слегка лишь запачканной накидке, ее темные волосы свободно развевались.
Она была совершенным образом северной девы ― пока не оборачивалась лицом. Тогда ты видел, что ее глаза почти целиком черные, один темный зрачок, окруженный тонким ободком белого цвета. Родня Регина ― если ты знал его, то мог обнаружить сходство.
― Это тот же Регин из сказок, да? ― спросил Берси на одном из привалов, когда все присели на корточки и, задыхаясь, вытирали пот с глаз. ― Весельный товарищ Сигурда?
― Она вроде так сказала, ― прорычал Скарти, смущенно глядя туда, где сидела в чистом платье Хильд, устремив взгляд на окоем.
― Не весельный, ― рыкнул Нос Мешком, приставив палец к носу и сморкаясь в сторону.
― А?
― Не весельный товарищ, ― повторил Нос Мешком. ― Сигурд был воспитанником Регина. А Регин ― брат Фафнира, который стал ужасным змеем из-за жадности к золоту и проклятия. Регин был умелым кузнецом, он сковал Сигурду великолепный меч. Сигурд убил Фафнира-змея и съел его сердце. Это дало ему мудрость, он узнал, что Регин задумал убить его, потому он убил и Регина тоже.
― Что-то много убийств, сдается мне, ― сказал Стейнтор, ― даже для саги.
― Тоже из-за клада, ― заметил Берси, и все замолчали, задумавшись, пока не пришло время идти дальше.
― Просто сказки для младенцев-засранцев, ― буркнул Кривошеий. ― Непонятно только, какое нам дело до этого Регина?
Еще двое умерли в Киеве по той же причине ― раны у них распухли и почернели. Греческий врач, которого в отчаянии вызвал Иллуги, покачал головой и сказал, что в раны попала, должно быть, ядовитая гниль, от нее раны начали гноиться.
Мы не сказали ему, откуда идем, но обменялись понимающими взглядами. Рука у Денгизиха, как видно, была длинная, и все согласились, что правильно не стали забирать его мечи, пусть даже они работы Регина.
Мы запеленали и похоронили своих покойников в Киеве, и я слышал тихое долгое пение Иллуги об их судьбе, как обычно поют матери, хоронящие детей.
Глубоко в ночи, накануне того дня, когда войско отправилось в Саркел, Иллуги отпевал Гуннара Рыжего и прочих, которые умерли, а я думал, уткнувшись подбородком в колени, о самом Иллуги и о его утраченных богах:
Сотня бочек эля, пятнадцать тысяч овец, столько же бушелей ячменя, столько же бушелей проса и пшеницы. Шестьдесят тысяч лошадей, веревок, навесов, палаток, кирок, мотыг... Я слышал все это, когда рассказы об осаде старательно записывали ученые Великого Города много лет спустя.
Помню одну старую бороду, с пером наготове, которая щурится на меня, мы сидим с оливками, хлебом и вином на моем удобном балконе в Квартале чужеземцев, наслаждаясь ветерком, дующим над Рогом с Галаты.
2
Автор цитирует англосаксонскую поэму «Удел человеческий» из Эксетерской книги (XI в.). ―