— Все течет, — говорил тролль. — Все меняется. Вот мой деверь, который Сланец… Лесопилка! Сам подумай, тролль, управляющий лесопилкой! Ты бы видел, во что он превратил Тенелесье!
Коэн удивленно поднял голову.
— Это какое Тенелесье? То самое, где живут огромные пауки?
— Живут? Нет там больше никаких пауков. Одни пни.
— Пни? Пни?Слушай, такой отличный лес был. Ну… темный, зловещий — настоящий, одним словом. Таких зловещих лесов, наверное, и не осталось больше. Помню, тебя там до самых костей пробирало…
— Что, по острым ощущениям соскучился? Так я тебе их обеспечу… Сланец там теперь елочки сажает, — фыркнул Слюда.
— Елочки?!
— Это не его идея была. Он березу от дуба не отличит. Это все Глинина затея. Он его уговорил.
У Коэна закружилась голова.
— Что еще за Глина?
— Я же рассказывал — у меня тридеверя. И Глина тоже в купеческом деле. Так вот, он сказал Сланцу, что, если землю заново озеленить, ее легче будет продать.
Последовала долгая пауза — Коэн переваривал услышанное.
— Тенелесье нельзя продавать, — наконец промолвил он. — Оно же общее, то есть ничье.
— Во-во. Так Глина и сказал: поскольку оно ничье, почему бы его не продать?
Коэн ударил кулаком по парапету. Один из камней поменьше вылетел и покатился в ущелье.
— Извини, — виновато промолвил он.
— Ничего страшного. Сыплется мост, сыплется…
Коэн повернулся к троллю.
— Да что ж это такое творится? Я помню войны, что велись на этой земле… А ты? Тоже, наверное, повоевать пришлось?
— О да, я свое дубиной отмахал…
— Мы вроде сражались за светлое будущее, за справедливость и все прочее. По крайней мере нам так говорили…
— Ну, лично я сражался потому, что мне так велел большой тролль с хлыстом, — пожал плечами Слюда. — Но я понимаю, что ты имеешь в виду.
— Я имею в виду, мы же не за фермы эти сражались и не за елочки. А?
— Жалкий тролль под жалким мостом… — Слюда повесил голову. — Мне правда очень неудобно, ты в такую даль тащился…
— И был ведь какой-то король, — задумчиво промолвил Коэн, глядя на речку. — И, кажется, волшебники были… Насчет их не уверен, но король точно был. Хотя я с ним ни разу не встречался. Знаешь, — усмехнулся он вдруг, — я даже имени его не помню. Помню, сражались мы за короля, а вот как звать его, нам так и не сказали…
Примерно через полчаса лошадь Коэна выехала из мрачного леса на безжизненную, продуваемую всеми ветрами вересковую пустошь. Какое-то время она шла молча, а потом спросила:
— Ну и сколько ты ему дал?
— Двенадцать золотых монет.
— А почему именно двенадцать?
— Потому что больше у меня не было.
— Да ты совсем свихнулся.
— Когда я был совсем молодым, начинающим героем-варваром, — ответил Коэн, — под каждым мостом жил тролль. А стоило заехать в такой вот мрачный лес, как тебе на голову сваливалось не меньше дюжины гоблинов. — Коэн вздохнул. — Интересно, что с ними случилось?
— Ты, — хмыкнула лошадь.
— Гм-м… в чем-то ты права. Но я думал, так будет всегда. Всегда будут темные леса, неприступные горы…
— Слушай, сколько тебе лет? — спросила лошадь.
— Понятия не имею.
— Наверное, достаточно, чтобы ума набраться.
Коэн лишь пожал плечами, зажег новую самокрутку, втянул дым — и судорожно закашлялся, аж слезы из глаз хлынули.
— У тебя совсем мозги размягчились!
— Ага.
— Последние доллары троллю отдал!
— Ага.
Коэн выпустил струю дыма в сторону садящегося солнца.
— Но чего ради? Чего ради ты это сделал?
Коэн поглядел на небо. Алый горизонт был холоден, как склон преисподней. Ледяной ветер пронесся по пустоши, взметнул остатки коэновских волос.
— Ради того, что должно быть, — ответил он.
— Ха!
— Ради того, что было.
— Ха!
Коэн взглянул вниз.
Усмехнулся.
— И в обмен на три адреса. Однажды я помру. Однажды, но не сегодня.
С гор дул пронизывающий ветер, наполняя воздух острыми ледяными кристалликами. В такую погоду волки из горных лесов спускаются в деревни, а в глубине чащоб взрываются замерзшие деревья. Вот только волков становится все меньше, да и чащоб почти не осталось.
В такую погоду все нормальные люди сидят дома, перед своими очагами.
И рассказывают друг другу древние предания про героев.
Роберт Сильверберг
ДОЛГОЕ БОДРСТВОВАНИЕ В ХРАМЕ
(Перевод И. Тогоевой)
Близился час, когда тьма становится кромешной. Хранитель храма Дириенте вышел на галерею, как делал это каждую ночь в течение последних тридцати лет, отправляя ежевечернюю службу. Одет он был как обычно — в ярко-алую сутану и высокий двурогий колпак Хранителя храма. Когда-то, давным-давно, этот колпак казался ему ужасно смешным — особенно когда он впервые увидел в этом колпаке своего отца. Но теперь он если и вспоминал о своем необычном головном уборе, то всего лишь как о необходимом предмете туалета. В левой руке Дириенте держал бронзовое кадило, а в правой — изящный конусообразный узкогорлый сосуд цвета морской волны, гладкий и приятный на ощупь, какие умели делать только мастера с острова Мюрра.
Ночь была ясная и теплая, настоящая летняя ночь — с пронзительными криками древесных лягушек и быстрыми промельками золотистых светлячков. Далеко внизу, в долине, где раскинулась огромная столица Империи, город Киферион, в жилых кварталах тоже мерцали тысячи огоньков, своим неровным светом походивших на светлячков.
До ближайших окраин столицы от храма было полчаса езды. Но Хранитель не был в городе уже многие месяцы. Когда-то, впрочем, он бывал там весьма часто, но теперь стал слишком стар, да и город казался ему каким-то чуждым — слишком грязным и шумным, пропитанным непривычными, странными запахами. Огромный каменный храм, такой прочный, массивный, надежно устроившийся в своей нише на склоне горы, да высоченная красновато-коричневая стена гор, вздымавшаяся к небесам прямо за храмом, — вот и все, что было нужно теперь Хранителю. Вся его жизнь сводилась к ежедневному кругу молитв, соблюдению необходимых ритуалов, необременительным научным занятиям, обществу нескольких добрых друзей, приятной работе в саду, бутылочке хорошего вина к обеду и, возможно, тихой музыке ближе к ночи. То была удобно устроенная и приятно уединенная жизнь; покой, не нарушаемый ни извечными горькими философскими вопросами, ни жаркими спорами, ни профессиональными интригами.
Вопрос о профессии Дириенте был решен задолго до его рождения: пост Хранителя всегда передавался по наследству и вот уже двенадцать поколений переходил в его семье от отца к сыну. Дириенте был старшим из детей, и с первых дней его жизни никто не сомневался, что именно он в итоге займет этот высокий пост. Да и сам он с ранней юности упорно готовился к этому. Разумеется, пройденный им жизненный путь был слишком долог, чтобы он сохранил ту же силу веры, что и во времена своего ученичества; на какое-то время это даже стало для него серьезной проблемой, но впоследствии он со своим частичным «вероотступничеством» благополучно примирился.
Широкая мраморная галерея тянулась вдоль всей западной стены храма, обращенной к городу. Прямо под галереей широким веером раскинулась по склону красивая зеленая лужайка, покрытая короткой и густой, точно ворс ковра, сочной травой, которую вот уже сотню веков любовно растили искусные садовники. Лужайку окружали изящные купы цветущих декоративных кустарников. Вдоль северной стороны храмового сада струился ручей, берущий начало высоко в горах и проворно сбегавший в далекую низину. В стороне от храма и позади него располагались различные служебные постройки, а также — мусорная яма, маленькое кладбище и домишки служителей; дальше простиралась дикая пустошь, образуя некую переходную зону между пологим плечом горы, на котором и был построен храм, и отвесными скалами, вздымавшимися к небесам и создававшими как бы «задник» всей этой величественной декорации.