Но сегодня это было… было… Ему не хватало таких слов, как «нечестно», «несправедливо», однако он понимал несправедливость сегодняшнего наказания, испытывая странную душевную боль — словно ему ни за что дали подзатыльник.
Неужели же его предал кто-то из детей? Неужели кто-то насплетничал гоблинам, как Коротышка рассказывал в спальне о том, что у черного замка, оказывается, есть сердце?
Никогда прежде он не боялся говорить своим ближайшим приятелям о том, что видел или слышал во время работы. Ведь любая новость, которая способна была сделать их мрачную жизнь хоть чуточку светлее и теплее, всегда встречалась с восторгом и поднимала настроение, помогая выполнять бесчисленные поручения гоблинов.
Но больше всего ему, конечно, хотелось произвести впечатление на Писклю. Он и сам толком не знал, почему это так, но в последнее время для него вдруг стало очень важно, какими глазами она на него посмотрит.
Он даже и теперь был рад, что не отвел ее в сторонку и не рассказал ту историю втайне от остальных. Он мог бы поступить так, но, во-первых, было трудно найти уединенное местечко, а во-вторых, тогда вполне могла бы пострадать и Пискля — из-за того же ябеды. И ее бы тоже выпороли. А этого он себе никогда бы не простил.
Кто-то наверняка просто из вредности донес на Коротышку гоблинам, надеясь, что он, хотя бы и по незнанию, нарушил какой-нибудь запрет. Незнание в качестве извинения гоблинами никогда не принималось.
Коротышка продолжал копаться в памяти, и подозрения его все усиливались. Скорее всего, это Яблочко, его старинный недруг. Их обоих не раз наказывали за драки, но потом Яблочко драться почти перестал, превратив в оружие свой язык, более быстрый и острый, чем у Коротышки.
А не так давно Яблочко вдруг очень сильно вытянулся и тоже явно стал предпочитать общество Пискли. Коротышку это приводило в бешенство, и стычки с Яблочком у него стали возникать даже по столь незначительным поводам, что и крысиного плевка не стоили.
От этих мыслей душу Коротышки затопила такая жгучая горечь, что он даже остановился, надеясь хоть немного успокоиться. В этом месте его коридор пересекался с другим коридором, и почти все дети в этом месте обычно делали остановку.
Взгляд Коротышки бесцельно проследовал по всей видимой длине сводчатого коридора, и вдруг в самом его конце он заметил дверь. Массивную деревянную дверь в железной раме и не менее тринадцати футов высотой. И выходила эта дверь за пределы замковых стен.
Так им, во всяком случае, всегда говорили. Хотя никто из детей никогда не видел, чтобы эти огромные тяжелые двери открывались.
Каждый вечер и каждое утро, засыпая и просыпаясь, Коротышка снова и снова мечтал о том, как он проходит в эту дверь. Однако прочная металлическая скоба наверху была для него недоступна. С левой стороны двери на стене имелся выступ, на который легко мог вспрыгнуть любой гоблин и, присев на корточки, вывинтить болт из гнезда и поднять скобу. Но детям до этого выступа было конечно же не достать. Да и найти что-нибудь подходящее, чтобы на этот выступ залезть, Коротышке никак не удавалось.
Он вздохнул и поплелся дальше. Но через некоторое время пошел гораздо быстрее, поняв, что Пискля наверняка уже в том отсеке, где помещались малыши.
Войдя в свою спальню, Коротышка невольно зажмурился и заморгал глазами. Три комнаты, отведенные детям, и особенно эта, были залиты солнечным светом. Правда, свет был не совсем настоящий, а отраженный — сперва он падал на крыши башенок, через которые внутрь замка проникал свежий воздух, а затем специальными зеркалами направлялся в те помещения, где жили дети.
Вот и теперь, хотя свет быстро меркнул, ибо близилась ночь, здесь было куда светлее, чем во всех остальных коридорах и залах замка. Гоблины приходили в эти комнаты только по необходимости и предпочтительно после наступления темноты, или же кутаясь в темные плащи с надвинутыми на лицо капюшонами.
Да, собственно, здесь и не было ничего для них интересного.
В одной комнате среди тесно поставленных двухэтажных нар для спанья и повернуться-то негде было. Во второй комнате, хозяйственной, дети мылись, стирали, хранили свои вещи и тому подобное. А самая большая комната служила одновременно молельней и гостиной.
Дверей между помещениями не было. Полы были деревянные, потрескавшиеся, щелястые, все в старых пятнах жира, крови и слез. Стены покрывала небеленая штукатурка, на которой в разных местах виднелись метки, сделанные углем и свидетельствовавшие о том, что кто-то пытался вести счет дням, однако, сделав несколько сотен черточек, всегда это занятие бросал.
Впрочем, этот мрачный зал несколько оживляли отдельные яркие пятна — игрушки, разбросанные повсюду. Их гоблины дарили детям в качестве вознаграждения. А иногда дети сами мастерили их себе из всяких обрезков и лоскутов.
На стене красовались семь страниц, давным-давно выдранных из какого-то древнего манускрипта. Страницы были прибиты гвоздями, и дети неустанно пытались разгадать загадку написанных на них слов. Но чаще всего они просто рассматривали картинки.
На картинках были изображены люди, животные, поля, деревья, голубой купол с золотым диском посредине — то есть всякие чудеса, совершенно недоступные пониманию детей.
То был мир Зеленых Листьев, куда все они непременно должны были отправиться, когда достигнут Нужной Меры. И, разумеется, если будут хорошо себя вести и верно служить добрым гоблинам, которые спасли их от Ужаса и дали кров и пищу.
Более того, детям говорили, что и эти картинки, и замечательные игрушки сделаны гоблинами. Коротышка, который ни разу не видел, чтобы гоблин хоть что-нибудь сделал своими руками, свои сомнения держал при себе.
Подойдя ближе к детской, он услышал голос Пискли:
— Нет, дорогая, ты должна зашить свою рубашку, не то она совсем расползется! Ой, да ее и постирать не мешало бы! Хочешь, я научу тебя стирать?
— Не хочу! — сердито заявила ее малолетняя собеседница. — Чего ее стирать-то? Небось, нашим хозяевам все равно, грязная она или чистая.
— Если ты всегда будешь чистенькой, они могут выбрать тебя и ты станешь прислуживать им за столом! — пыталась соблазнить малявку Пискля. — Тогда у тебя будет много чистых хорошеньких платьиц. А пока постарайся просто быть аккуратной, чтобы на тебя приятно было смотреть твоим друзьям. И главное — чтобы тебе самой было приятно. Ты же все-таки не таракан и не мясная муха, а хорошенькая маленькая девочка! И когда-нибудь непременно вырастешь и отправишься в мир Зеленых Листьев, где вообще все прекрасно и где ты тоже станешь такой же прекрасной…
Голос у Пискли был совсем взрослый, такой нежный, мелодичный. Она вообще здорово подросла и округлилась в последнее время, а ее каштановые косы свисали ниже хорошенькой кругленькой попки. Но звали ее все равно Писклей: те имена, точнее клички, которые дети сами придумывали друг для друга, так навсегда к ним и прилипали.
Пискля сидела на скамейке, держа на коленях грудного младенца, появившегося в детской совсем недавно, и кормила его с ложечки кашей. Увидев, как отлично она управляется с малышами, гоблины назначили ее няней и воспитательницей для самых младших, как только эта должность освободилась: Курносая, которая была няней прежде, достигла Нужной Меры и ушла в мир Зеленых Листьев. Пискля всем сердцем любила свою работу. Даже больше, чем Коротышка — свою.
— Ну хорошо, я постираю, если ты мне поможешь, — согласилась наконец на ее уговоры девочка по прозвищу Толстушка. — А ты нам перед сном сказку расскажешь?
— О птичках, — пропищал совсем еще маленький И-Я-Тоже. — И о цветочках!
— А что такое птички и цветочки? — спросила Толстушка.
Ей повезло: она пока что была обязана лишь время от времени выполнять ту или иную домашнюю работу, с которой могла справиться.
— Не-е-е, я о цветочках не хочу-у-у, — протянул Косоглазый. — Я хочу о… лошадках! — Рыжеволосый, веснушчатый, с дырками на местах выпавших молочных зубов, он тянулся вверх, как тростинка, и уже доставал до плеча и Коротышке, и Пискле.